Джон Леннон наконец пробует встать и предлагает идти. Пошли, говорит, пошли, тут рядом есть клуб, и там сегодня должен быть клевый джаз, cool-jazz, повторяет он на дурацкий английский манер, я соглашаюсь, все равно начался уик-энд и делать нечего, даже онанисты разошлись по домам, что уж говорить про двух таких чуваков, как мы с Джоном Ленноном, остается только что-то придумать с индусом, Леннон советует оставить его возле университета, потому что тут, мол, его место, его тут все знают, так что никто не обидит, мы выносим индуса во влажные сумерки, кладем на лавку под корпусом, я возвращаюсь в корпус, покупаю в автомате одноразовый стаканчик с кофе и ставлю у индуса в изголовье, пусть проснется не с пустыми руками, если проснется вообще. И, протерев бумажной салфеткой свои круглые очки, Джон Винстон Леннон ведет меня слушать клевый джаз.
Мы решаем сначала купить гашиш и уже потом слушать джаз, хотя я знал, что этим все и кончится, чего-то хорошего от этого человека трудно было ждать, но, понимаешь, меня сбило с толку то, что мы оставили индуса, я подумал — о, если он не хочет таскать за собой весь вечер обколбашенного индуса, может, он не такой уж безнадежный и хотя бы немного думает, что делает, ну да ладно, я ошибся, чего там. И мы идем в городской парк и находим там целую кучу албанцев, которые продают гашиш, албанцы обступают нас тесным кругом и начинают дружно галдеть, протягивая к нам время от времени свои кулачки со сжатыми в них пластиковыми пакетиками. Джон Леннон ведет себя просто как мудак, он смотрит на албанцев сверху вниз, начинает говорить с ними почему-то по-английски, его никто не понимает, тогда он начинает хлопать их по плечам и кричать «гашиш, гашиш», распугивая последних японских туристов, которые в этот мартовский вечер неизвестно зачем забрели в парк.
В конце концов от галдящей толпы отделяется наиболее шустрый представитель албанского народа, отводит нас в сторону и предлагает купить у него два грамма. Я внимательно смотрю на него. На нем выходные черные туфли и спортивный костюм. Но спортом он, скорее всего, не занимается. Я пытаюсь представить, каким именно спортом он мог бы заниматься в случае чего. В принципе, он мог бы быть жокеем. Но жокеи не продают гашиш. Наконец мы покупаем, и мой приятель Джон Винстон Леннон, как и подобает старому шизоидному европейскому интеллектуалу, хочет попробовать товар прямо на месте. Тут не смотреть, тут не смотреть, нервно шепчет албанец, дома, дома, опасливо озирается он по сторонам, хотя нас окружают только его земляки, да и вообще в этом городе если кого и можно бояться, то именно албанцев, ну, может, еще русских, если они пьяные, с другой стороны, они всегда пьяные. А вот среди балканских нелегалов наоборот — часто можно встретить милых и приветливых людей, в конце концов, и эти дилеры — чего в них плохого, стоят себе, тихие и богобоязненные, и что ты с них возьмешь, кроме подписки о невыезде.
Но сначала джаз, говорит Джон Леннон, сначала джаз. И мы приходим в клуб, где сегодня должен выступать не то британский, не то американский оркестр, в котором играют два ветерана — гитара и саксофон, — в свое время, еще в семидесятых, они играли ни больше ни меньше чем с самим Бади Ричем, а сейчас спекулируют на этом, ездят по Европе и халтурят по клубам, карьера, бляха-муха, ничто так не страдает от времени, как карьера, ты можешь облысеть, у тебя могут выпасть зубы, у тебя, в конце концов, может просто не стоять, но если ты не можешь ничего сделать с собственной карьерой, которая загибается к чертовой матери, то это уже совсем хуево, понимаешь, о чем я, мы пришли минут за десять до начала и Джон Леннон, мой друг Джон Леннон, имени которого я не знал, нагло двинул на контролершу, которая стояла при входе и штамповала посетителям правое запястье, ставя им веселого цвета клеймо, светившееся потом в темноте зала. Сколько вход, спрашивает Леннон, по десятке, отвечает контролерша и улыбается ему, чего так дорого, возмущается Леннон, но это же очень хороший коллектив, известные музыканты — контролерша уже не улыбается, все равно дорого, налегает Леннон, ну все, думаю, сейчас его побьют, и мне заодно достанется, но мой приятель вдруг успокаивается, поворачивается ко мне и говорит идем, стой, говорю я, как идем? а джаз? джаз будет потом, говорит Леннон и выходит на улицу.