Юй вытащил из бока монаха меч, кровь убитого была приятно тёплой, мягкой и гладкой, словно птичьи перья… Крупные дождевые капли, собравшиеся на листьях грушевого дерева, наконец не выдержали и покатились вниз, ударяясь о землю. Заодно с дерева слетело и несколько десятков лепестков. В сердце грушевой рощи поднялся небольшой холодный вихрь. Юй Чжаньао помнил, что тогда он учуял аромат грушевых цветов…
Убив Шань Бяньлана, Юй Чжаньао не испытал не сожаления, ни страха, только нестерпимое омерзение. Пожар потихоньку ослабевал, но всё ещё было светло. Чёрные тени от стен подрагивали на земле. Деревню волной накрыл собачий лай. Громко звякали металлические дужки вёдер, вода шипела, когда её выплёскивали на огонь.
Шесть дней назад во время проливного дождя он и другие носильщики вымокли до нитки, та девушка в паланкине тоже промокла спереди, хотя спина осталась сухой. Он вместе с носильщиками и музыкантами стоял в этом самом дворе, перетаптываясь в мутной луже дождевой воды и глядя, как два неряшливых старика уводили девушку во внутренние покои. В такой огромной деревне никто не захотел поглазеть на происходящее, да и жених так и не показался. Из комнаты доносился неприятный запах ржавчины. Их с товарищами внезапно осенило: жених, который прячется от чужих глаз, и впрямь прокажённый. Музыканты, поняв, что никто не пришёл их послушать, схалтурили и сыграли всего одну мелодию. Высохший старик вынес корзинку с медяками и начал кидать пригоршни денег на землю с криками:
— Вот ваша награда! Вот она!
Носильщики и музыканты смотрели, как медяки с бульканьем падают в лужу, но никто их не поднимал. Старик глянул на толпу, потом нагнулся и начал по одной подбирать монетки из лужи. У Юй Чжаньао тогда уже зародилась мысль воткнуть меч в тощую шею старика. Теперь пожар освещал двор, в том числе и парные надписи,[60] наклеенные на дверях комнаты для новобрачных. Он знал несколько иероглифов, прочитал их, и вспышка ярости изгнала начисто весь холод из сердца. Юй Чжаньао искал себе оправдания. Он думал: если множить добрые дела, то плохо кончишь, а вот если убивать и поджигать, то, напротив, можно разбогатеть и получить повышение. Он дал той девушке обещание, более того, убил сына, а если не тронуть отца, то он будет горевать над трупом сына, так что раз уж начал, то надо довести дело до конца, он перевернул уже тыкву-горлянку и вылил всё масло до капли, тем самым сотворив для той девушки новый мир. Юй Чжаньао тихонько пробормотал себе под нос:
— Старый Шань, через год в этот же день будут отмечать годовщину твоей смерти!
Огонь догорел, снова стемнело и стало видно небо, усыпанное звёздами. На пепелище ещё краснели угольки. Работники винокурни продолжали поливать золу, столп пара с искрами поднимался на десяток метров и только там рассеивался. Люди стояли с вёдрами в руках, слегка покачиваясь и отбрасывая на землю большие мутные тени.
— Хозяин, не расстраивайтесь — как говорится, потерял деньги да отвёл беду! — снова раздался голос разума.
— О Небо милосердное… Небо милосердное… — монотонно бубнил Шань Тинсю.
— Хозяин, позвольте работникам вернуться и немного отдохнуть, им ещё завтра работать.
— Небо милосердное… Небо милосердное…
Работники, спотыкаясь, вошли в восточный двор. Юй Чжаньао спрятался за каменным экраном и слушал, как стучали вёдра на коромыслах, а потом на западном дворе воцарилась полная тишина. Шань Тинсю долго поминал за воротами милосердное Небо, наконец ему это наскучило, и он вошёл во двор с глиняным кувшином в руках. Два здоровых пса забежали во двор впереди него, но, возможно, от чрезмерной усталости, при виде непрошеного гостя тявкнули пару раз, а потом забрались в конуру и не издавали больше ни звука. Юй Чжаньао слышал, как на западном дворе мулы скрипят зубами и бьют копытом. Три звезды склонились к западу, ночь перевалила за половину. Юй Чжаньао собрался с духом, крепко сжал короткий меч, дождался, когда Шань Тинсю отойдёт от ворот шагов на пять, и выскочил ему навстречу. Он не рассчитал силы, и даже рукоятка ушла в грудь старика. Тот взмахнул руками, словно собирался взлететь, кувшин упал на землю и с грохотом разбился, а старик повалился на землю лицом вверх. Собаки снова пару раз тявкнули и отвернулись. Юй Чжаньао вытащил меч, вытер об одежду старика, собрался было уходить, но передумал.
Он вытащил труп Шань Бяньлана во двор, нашёл под стеной верёвку для коромысла, связал покойников за пояса, взвалил на себя и вышел на улицу. Тащить обмякшие трупы было тяжело, их ноги чиркали по земле, оставляя белые следы, из ран текла кровь, рисуя красные узоры. Юй Чжаньао дотащил отца и сына Шаней до излучины на западном краю деревни. В тот момент гладь воды в излучине была ровной, как зеркало, в ней отражалось полнеба звёзд и грациозно стояли белые лотосы, как создания из потустороннего мира. Через тринадцать лет, когда Немой расстрелял здесь Зубастого Юя, родного дядю Юй Чжаньао, в излучине уже почти не осталось воды, а вот лотосы никуда не делись. Юй Чжаньао сбросил оба трупа в излучину, раздался громкий плеск. Тела опустились на дно, по воде пошла рябь, а потом в ней снова отразился купол неба. Юй Чжаньао вымыл в излучине руки, лицо, меч, но, как ни старался, не смог отмыть запах крови и гнили. Он забыл снаружи у стены дома Шаней свой соломенный плащ и двинулся по дороге на запад. Отойдя от деревни примерно на половину ли, он нырнул в гаоляновое поле, слегка запутался в стеблях и упал. В этот момент он ощутил сильнейшую усталость и, не обращая внимания на влажную землю, росу и холод, повернулся, посмотрел сквозь просветы в гаоляне на звёзды и тут же уснул.
5
Деревенский староста Шань по прозвищу Пять Обезьян почувствовал, что с этим ночным пожаром что-то нечисто, он даже хотел встать и помочь тушить пламя, чтобы до конца исполнить свой долг старосты, но Белая Овечка, девица, занимавшаяся торговлей опиумом-сырцом, крепко прижала его к себе и не отпускала. Белая Овечка была пухлой, белокожей, она постоянно зажмуривала глаза и скашивала их, и от этого выразительного взгляда мужики просто сходили с ума. За неё началась перестрелка между двумя бандами, то, что на жаргоне называлось «битва за гнёздышко».
В одна тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда член Бэйянской милитаристской клики[61] Цао Мэнцзю занимал пост главы уезда меньше трёх лет, ему массу хлопот доставляли «три факела».
Цао Мэнцзю — известная личность в истории уезда Гаоми, и хотя его заслуги не сравнятся с достижениями таких великих выходцев из Гаоми, как Янь Ин (министр княжества Ци) или Чжэнь Сюань (выдающийся учёный эпохи Восточная Хань), но по сравнению с важными шишками, заправлявшими в Гаоми в период Культурной революции, это человек действительно незаурядный. Поскольку Цао очень любил назначать наказание в виде ударов подошвой, его прозвали Цао Вторая Подошва. Он пять лет отучился в частной школе и несколько лет прослужил в армии. Источником всех беспорядков Цао считал разбойников, опиум и азартные игры и заявлял, что намерен бороться с беспорядками, а для этого очистит местность от бандитов, запретит наркотики и игры на деньги. За ним числилось много грешков и абсурдных идей, которые никто не мог понять. Про Цао Мэнцзю ходило множество сплетен, жители Гаоми передавали их из уст в уста, и они сохранились до сей поры. Цао — персонаж совсем не простой, его трудно оценить одними только словами «хороший» или «плохой». Поскольку он был тесно связан с моей семьёй, я специально посвятил ему целый абзац, который будет являться завязкой для дальнейшего повествования.
60
Длинные полоски красной бумаги, на которых написаны выражения, вместе образующие целую фразу — благопожелание. Такие надписи часто вешают на воротах или входных дверях на Новый год, на свадьбу и другие праздники.
61
Бэйянские милитаристы — ключевая, наряду с Гоминьданом, политическая сила в Китае после Синьхайской революции.