В Гаоми рисунки из бумаги получаются ажурными, но без излишеств, в них воплощается полёт фантазии и самобытный стиль.
Бабушка взяла ножницы и для начала вырезала из красной бумаги квадрат, а затем её душу внезапно словно молния поразила тревога, и, хотя она продолжала сидеть на кане, душа её давно уже вылетела за окно и кружила над морем гаоляна, словно голубь… Бабушка с детства редко выходила за ворота и почти ни с кем не общалась, сидела взаперти, практически в изоляции. Когда она более или менее подросла, то по воле родителей второпях вышла замуж — как говорится, «родители решили, сваха познакомила». Но за последние десять с лишним дней всё перевернулось с ног на голову, словно ветер поменял направление, дождь переворошил ряску, и на озере сплошь плавали поломанные листья лотоса да пара уточек-мандаринок. За эти десять с небольшим дней бабушкино сердце то купалось в меду, то погружалось в ледяную воду, то варилось в крутом кипятке, то вымачивалось в гаоляновом вине — оно обрело тысячу разных вкусов и покрылось десятью тысячами шрамов. Бабушка ждала чего-то, но сама не понимала чего. Она взяла ножницы, не зная, что бы вырезать, все её оригинальные задумки рассыпались из-за хаоса произошедших событий. Мысли прыгали с одного на другое, бабушка услышала, как с осенних равнин и гаоляновых полей, источавших запах вина, донёсся жалобный стрёкот кузнечика. Бабушка словно бы увидела перед собой это маленькое ярко-зелёное насекомое, сидевшее на светло-красном гаоляне и крошечными тонкими усиками задевавшее крылья. Бабушке на ум внезапно пришла смелая и оригинальная идея: вырезать кузнечика, который выпрыгнул из прекрасной клетки, сидит теперь на покрывале и стрекочет.
Бабушка вырезала кузнечика, сбежавшего из клетки, а потом ещё оленёнка, у которого из спины росла дикая слива, — оленёнок, гордо вскинув голову и выпятив грудь, гулял на воле в поисках прекрасной новой жизни, беззаботной, ничем не стеснённой.
Моя бабушка всю жизнь прожила под девизом «великие деяния не требуют точного соблюдения этикета, а важным обрядам не чужды маленькие уступки». В своих устремлениях она поднималась выше неба, а судьба оказалась тонкой, как бумага; она осмелилась сопротивляться, осмелилась бороться, и привыкла к такой жизни. Так называемое становление человеческого характера для своего завершения, несомненно, требует объективных условий, но если нет внутренних условий, то все объективные насмарку. Правильно сказал председатель Мао Цзэдун, что под воздействием тепла из яйца может вылупиться цыплёнок, но из камня цыплёнок не вылупится. А Конфуций говорил: «Из гнилого дерева хорошей вещи не вырежешь, а к стене из сухого навоза штукатурка не пристанет».[69] Я думаю, так и есть.
Оригинальные идеи узоров на бумаге в полной мере отражают то обстоятельство, что она была выдающейся женщиной. Только она осмелилась бы поместить ветку сливы на спине оленя. Всякий раз, когда вижу рисунки, вырезанные бабушкой из бумаги, я испытываю благоговение. Если бы бабушка выбрала литературную стезю, то посрамила бы целую толпу писателей. Она была творцом, знающим цену своим словам, и раз она решила, что кузнечик вырвался из клетки, значит, он вырвался, раз сказала, что у оленя на спине растёт дерево, значит, так и будет.
Бабушка, твой внук по сравнению с тобой так же хил и слаб, как вошь, голодавшая три года.
Она вырезала рисунок из бумаги и тут внезапно услыхала, как ворота со скрипом открылись, и знакомый и в то же время незнакомый голос громко крикнул со двора:
— Хозяева, нанимаете работников?
Ножницы выпали из её рук на кан.
7
Дедушка разбудил отца, и тот увидел длинного извилистого дракона, который стремительно приближался к ним. Из-под горящих факелов раздавался воодушевляющий рёв. Отец не понимал, почему дедушка, который убивал, не моргнув глазом, так сильно растрогался при виде этой петляющей огненной дорожки из факелов. Дедушка тихонько плакал и, всхлипывая, бормотал:
— Доугуань… сынок… односельчане пришли… Односельчане окружили их плотным кольцом: молодые и старые, мужчины и женщины, несколько сот человек. Те, у кого не было факела, держали в руках тесаки, лопаты и дубинки. Вперёд протиснулись хорошие друзья отца с факелами из гаоляновых стеблей, на концах которых была привязана вата, вымоченная в соевом масле.
— Командир Юй, с победой!
— Командир Юй, односельчане забили корову, свинью и барана, чтобы устроить пир, все ждут, когда вы с братьями вернётесь.
Дедушка повернулся лицом к факелам, которые торжественно освещали извилистую речку и огромное гаоляновое поле, упал на колени и сквозь слёзы сказал:
— Односельчане, я, Юй Чжаньао, совершил злодеяние, которое вовек не забудут… попался на уловку Рябого Лэна… братья все… пали в бою!
Факелы собрались ещё кучнее, чёрный дым поднимался в небо, языки пламени тревожно подрагивали, капли масла, сгорая, с шипением падали вниз, прочерчивая в воздухе красные вертикальные линии, и продолжали догорать на земле. На насыпи, под ногами толпившихся вокруг людей, повсюду распустились маленькие огненные цветы. Из гаолянового поля доносилось тявканье лисиц. Рыба в реке косяками плыла на свет и резвилась в воде. Все потеряли дар речи. Сквозь треск пламени откуда-то издалека, с гаолянового поля, докатился мощный глухой звук.
В толпе был старик с лицом чёрным, как лак, и белоснежной бородой, один глаз у него был большой, а второй маленький. Он передал свой факел стоявшему рядом человеку, а сам наклонился, обеими руками подхватил командира Юя под мышками и сказал:
— Командир Юй, поднимайся, поднимайся, поднимайся!
Все хором закричали:
— Командир Юй, поднимайся, поднимайся, поднимайся!
Дедушка медленно встал. От рук старца по его плечам разливалось тепло. Дедушка сказал:
— Односельчане, давайте сходим на мост, посмотрим!
Дедушка и отец показывали дорогу, сзади напирали факелы. Горячее пламя освещало мутную речку и гаоляновое поле, пока они не достигли места сражения перед большим мостом. Торжественно-печальный багряный месяц в девятый день восьмого лунного месяца охраняли по краям несколько зелёных туч. Факелы осветили мост, зловещие тени останков сгоревших грузовиков подрагивали. На поле боя, усеянном трупами, в нос бил запах крови, он смешивался с запахами гари, плотной стены гаоляна, на фоне которого всё происходило, и речки, исток которой находился очень далеко от этих мест.
Несколько десятков женщин хором взвыли, капли горящего масла падали с гаоляновых факелов прямо на руки и ноги. Лица мужчин в свете факелов напоминали раскалённое железа. Белый каменный мост окрасился в багряный, словно выпрямленная радуга.
Тот же смуглолицый белобородый старик громко воскликнул:
— Что вы плачете?! Это же великая победа! В Китае четыреста миллионов человек, если каждый китаец встанет против японцев один на один, сколько эта мелкая Япония с её клочком земли продержится против нас? Даже если вы выставим сто миллионов, чтобы стереть японцев с лица земли, нас ещё останется триста миллионов, разве же это не победа? Командир Юй, это великая победа!
Дедушка возразил:
— Отец, ты специально льёшь мёд, чтобы меня успокоить.
Старик ответил:
— Вовсе нет, командир Юй, это железная победа! Скорее отдай нам приказ, как скажешь, так мы и сделаем! В Китае нет ничего, зато людей много.
Дедушка выпрямился и велел:
— Заберите тела наших братьев!
Толпа рассредоточилась. Люди начали переносить тела павших бойцов с гаоляновых полей по обе стороны от шоссе и складывать на насыпи к западу от моста в ряд, головой на юг, ногами на север. Отец вёл дедушку, пересчитывая погибших. Он увидел Ван Вэньи, его жену, Фана Шестого и Фана Седьмого, Горниста Лю, Четвёртого Чахоточного… множество знакомых и незнакомых. Лицо дедушки без конца сводило судорогой от боли, его вдоль и поперёк изрезали морщины, а из глаз текли слёзы, которые при свете факелов напоминали струи раскалённого чугуна.