Юй Чжаньао проработал в винокурне два месяца. Уже наступил девятый лунный месяц, созрел гаолян. Бабушка велела дяде Лю нанять ещё несколько временных работников, чтобы привести в порядок гумно и открытое зернохранилище и подготовиться закупать гаолян. Погода стояла отличная, солнечная и ясная. Бабушка надела белоснежную шёлковую рубаху, на ногах у неё красовались красные атласные туфельки, а в руках она держала обструганные ивовые прутья толщиной с палец. За её спиной резвилась целая свора собак. Бабушка прошлась туда-сюда по двору, глядя на неё деревенские жители подмигивали друг другу и кривлялись, но в её присутствии никто не осмеливался и воздух-то испортить. Юй Чжаньао несколько раз пытался приблизиться к ней, но бабушкино лицо сохраняло серьёзное выражение, она с Юем и словом лишним не обмолвилась.
В тот день Юй Чжаньао перепил вина, однако не чувствовал себя пьяным. Он улёгся на кан в проходной комнате, но ворочался и не мог уснуть. Через два окна в комнату пробивались дорожки лунного света. Двое работников при свете масляной лампы штопали рваную одежду.
Затем Лао Ду, который умел играть на баньху,[70] завёл такую жалобную мелодию, что сердце дрожало как струна. У одного из парней, штоповавших одежду, от этой грустной мелодии засвербило в горле, и он хриплым голосом запел: «Тяжело холостяку, очень ему тяжко, некому холостяку починить рубашку…»
— Пусть тебе хозяйка залатает…
— Хозяйка? Вот уж не знаю, какой молодой ястреб отведает лебединого мяса…
— Молодой и старый хозяева позарились на лебединое мясо да поплатились жизнью.
— Я слыхал, что она ещё в девичестве сговорилась с Пестрошеем.
— То есть отца и сына Шаней и впрямь убил Пестрошей?
— Поменьше болтай, поменьше болтай. Как говорится, сболтнёшь у дороги, а в траве кто-нибудь подслушает.
Юй Чжаньао, лёжа на кане, холодно усмехнулся.
— Сяо Юй, что смеёшься?
Вино придало ему смелости, и он выпалил:
— Это я их убил!
— Да ты пьяный!
— Пьяный? Это ты пьяный. Хозяев я убил! — Он потянулся, достал из тюка с одеждой, висевшего на стене, короткий меч и вытянул из ножен. Меч в лунном свете напоминал серебряную рыбу. Запинаясь, Юй Чжаньао проговорил: — Расскажу вам, ребята… я ж с хозяйкой того… давно уже переспал… в гаоляновом поле… ночью устроил пожар… раз удар… два удар…
Все молчали. Один из работников задул масляную лампу. Комната погрузилась во тьму, меч в лунном свете заблестел ещё сильнее.
— Спать! Спать! Спать! Завтра рано вставать гнать вино!
Юй Чжаньао бормотал:
— Твою ж мать… штаны подтянула и знать меня не знаешь, а я на тебя пашу как конь… Но это тебе так не сойдёт — я тебя прямо сегодня ночью… прирежу.
Он поднялся с кана и с мечом в руках, шатаясь, вышел из комнаты. Работники лежали в темноте с широко открытыми глазами, глядя на холодный блеск стали в руках Юй Чжаньао, но никто не рискнул и слова вымолвить.
Юй Чжаньао вышел во двор, залитый лунным светом, ряды глазированных чанов поблёскивали, словно драгоценности. Южный ветер с полей, приносивший с собой сладковато-печальный запах зрелого гаоляна, заставил его вздрогнуть. С западного двора раздался женский смех. Юй Чжаньао направился к навесу за высокой табуреткой на четырёх ножках. Когда он вошёл под навес, чёрный мул, привязанный за длинной кормушкой, приветственно цокнул копытом и громко фыркнул, раздув грубые ноздри. Не обращая внимания на мула, Юй Чжаньао забрал табуретку, пошатываясь, подошёл к высокой стене, влез на табуретку и выпрямился: теперь край стены упирался ему в грудь. Он увидел белоснежную оконную бумагу, подсвеченную изнутри, на которой были наклеены красные узоры. Хозяйка и та девчонка по прозвищу Ласка шумели на кане. Юй Чжаньао услышал голос Тётки Лю:
— Ах вы, озорницы! Давайте уже спать! — После этого Тётка Лю велела: — Ласка, сходи к котлу, посмотри, поднялось ли тесто.
Юй Чжаньао взял в зубы короткий меч и вскарабкался на стену. Пять собак подскочили и залаяли, запрокинув головы. Юй Чжаньао перепугался, потерял равновесие и свалился в западный двор. Если бы бабушка не вышла во двор, боюсь, злые собаки разорвали бы его в клочья — они и с двумя такими Юй Чжаньао могли сладить.
Бабушка отозвала собак и крикнула:
— Ласка, зажги фонарь и неси сюда!
Сжимая в руках скалку и быстро перебирая толстыми ногами, Тётка Лю громко крикнула:
— Хватайте вора! Хватайте вора!
Ласка выбежала с фонарём и осветила избитое до неузнаваемости лицо Юй Чжаньао. Она холодно рассмеялась.
— Ах, это ты!
Бабушка подобрала короткий меч, оглядела со всех сторон, сунула в широкий рукав и сказала:
— Ласка, пойди позови дядю Лоханя.
Только Ласка открыла ворота, как дядя Лохань вошёл и спросил:
— Хозяйка, что случилось?
Бабушка ответила:
— Этот работник напился!
Дядя Лохань кивнул:
— Понятно.
Бабушка обратилась к Ласке:
— Принеси-ка мой ивовый прут!
Ласка принесла белоснежный ивовый прут, и бабушка сказала:
— Сейчас я тебе помогу протрезветь!
Она размахнулась и начала хлестать Юй Чжаньао по заду вдоль и поперёк.
Кроме жгучей боли Юй Чжаньао внезапно почувствовал вызывающую онемение радость, которая подступила к горлу, зубы застучали, и их стук превратился в цепочку бессвязных слов:
— Мамочка… мамочка… мама… родненькая…
Бабушка хлестала, пока не устала рука. Потом она оперлась на прут, стараясь отдышаться.
— Уведи его! — приказала она.
Дядя Лохань попробовал потянуть Юй Чжаньао, но тот распластался на земле и не вставал, только кричал:
— Мамочка… ещё несколько ударов… ещё немного…
Бабушка прицелилась и с силой хлестнула его пару раз по шее, а Юй Чжаньао начал кататься по земле, суча ногами, как маленький ребёнок. Дядя Лохань подозвал двух работников, и они оттащили Юй Чжаньао обратно во флигель и бросили на кан. Там он крутился и вертелся, как извивающаяся стрекоза, не переставая ругаться. Дядя Лохань взял чайник вина, велел работникам прижать ноги и руки Юй Чжаньао, поднёс носик чайника к его рту и влил в него всё содержимое. Когда работники его отпустили, Юй Чжаньао покрутил шеей, не произнося ни звука. Один из работников в ужасе крикнул:
— Захлебнулся?
Они быстро поднесли фонарь, посветили и увидели, что лицо Юй Чжаньао исказила гримаса, а потом он чихнул с такой силой, что загасил фонарь.
Проснувшись, когда солнце уже было высоко, Юй Чжаньао на ватных ногах вошёл в винокурню. Остальные работники странно посматривали на него. Он смутно вспомнил вчерашние побои, потёр шею и зад, но боли не почувствовал. Во рту пересохло, поэтому он взял железный черпак, подставил под струю горячего вина, набрал полчерпака и, запрокинув голову, выпил.
Лао Ду, игравший на баньху, сказал:
— Сяо Юй, что, побила тебя хозяйка? Будешь ещё через стены прыгать?
Работники изначально побаивались этого хмурого парня, но после того, как услышали ночью его жалостливые крики, страх рассеялся, и теперь они наперебой над ним подшучивали. Юй Чжаньао не ответил, но подтянул к себе одного из работников и ударил. Остальные работники перемигнулись, окружили Юя, повалили на землю и начали мутузить. Намахавшись кулаками вдосталь, они расстегнули ему пояс, засунули его голову в штаны, связали руки за спиной и уронили его на землю. Юй Чжаньао не мог сопротивляться — как дракон, которого выкинуло на отмель, он беспомощно мотал головой в штанах и катался по земле. Работники мучили его так долго, что за это время можно было выкурить две трубки, Лао Ду не выдержал, развязал Юй Чжаньао руки и помог вытащить голову. В лице Юй Чжаньао не было ни кровинки, он лежал на куче наколотых дров, словно дохлая змея, и силы вернулись к нему не сразу. Работники взяли в руки кто что мог — на случай, если Юй Чжаньао решит дать сдачи, однако он, пошатываясь, подошёл к кувшину с вином и стал зачерпывать вино ковшом и пить, захлёбываясь, а напившись, забрался на кучу дров и захрапел.