Тогда ему было четыре года, и он чувствовал отвращение к бабушкиной желтоватой груди, которую она насильно пихала в рот. Он держал во рту кисловатый твёрдый сосок, а в душе зарождалась ненависть. Глядя на бабушкино лицо злыми, как у зверька, глазками, он с силой укусил её. И почувствовал, как сосок резко сжался, а тело дёрнулось. Ручеёк сладковатой жидкости наполнил рот теплом. Бабушка поддала ему по попе, а потом спихнула с коленей. Отец упал, потом сел, глядя, как из бабушкиной груди, свисающей, словно дыня, капают ярко-красные бусинки крови. Он поныл немного, но без слёз. Бабушка же корчилась от боли и рыдала в три ручья. Он слышал, как она обозвала его волчонком, таким же жестоким, как его отец. Только потом отец узнал, что в тот год, когда ему исполнилось четыре, дедушка любил не только бабушку — он влюбился ещё и в бабушкину служанку, ту самую Ласку, которая успела вырасти и превратиться во взрослую девушку с чёрными как смоль блестящими волосами. Когда отец до крови укусил бабушку, дедушке надоела бабушкина ревность, и он купил в соседней деревне дом и переехал туда вместе с Лаской. Поговаривали, что моя «младшая бабушка» тоже была не робкого десятка, даже бабушка её боялась, но все подробности я обязательно расскажу потом. Младшая бабушка родила мне тётю, в одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году японские солдаты прокололи тётю штыками, а младшую бабушку всей толпой по кругу насиловали, но и об этом подробнее я расскажу позже.
Дедушке с отцом ужасно хотелось спать. Дедушка чувствовал, как рана на руке дико пульсирует, а вся рука горит огнём. Их ноги опухли так сильно, что с трудом влезали в матерчатые туфли, и они представляли, каким счастьем было бы проветрить преющие ступни при лунном свете, но ни у того, ни у другого не было сил сесть и разуться.
Они лежали в полузабытьи — вроде спали, а вроде и нет. Отец повернулся и лёг затылком на дедушкин твёрдый живот, обратив лицо к звёздному небу, и ниточка серебристого лунного света светила ему прямо в глаз. Доносился приглушённый плеск воды в Мошуйхэ, а на Млечном Пути собирались одна за другой чёрные тучи, похожие на чёрных змей — они то извивались, то словно бы застывали. Отец вспомнил слова дяди Лоханя: если Небесная река[77] разворачивается поперёк неба, то осенние дожди пойдут непрерывной чередой. Отцу лишь однажды довелось видеть настоящий осенний паводок. Гаолян тогда уже должны были убирать, и тут вода в реке Мошуйхэ резко поднялась, прорвала дамбу, и вода хлынула на поля и в деревню. Гаолян среди потопа старательно тянул вверх головы, а крысы и змеи сидели, свернувшись на колосьях. Отец вместе с дядей Лоханем ходили по земляному валу, который дополнительно укрепили, с тревогой глядя на жёлтую воду — она была кругом, доходила до горизонта да ещё и лилась с неба. Осенний паводок долго не отступал, и тогда деревенские жители связали деревянные плоты, поплыли на гаоляновое поле и начали серпами срезать гаоляновые колосья, на которых уже проклюнулись новые зелёные почки. Снопы влажных тёмно-красных и изумрудно-зелёных колосьев такой тяжестью легли на плот, что едва его не потопили. Смуглые, тощие, босоногие мужчины в дырявых широкополых конических шляпах и с голыми спинами стояли на плотах, расставив ноги, и с силой отталкивались длинными шестами то слева, то справа. Плоты медленно двигались в сторону земляного вала. В деревне вода тоже доходила до колена, в ней стояли лошади и мулы, а по поверхности плавали их экскременты. Когда осеннее солнце клонилось к закату, вода сверкала, словно расплавленный чугун, вдалеке над ней торчали золотисто-алые макушки ещё не убранного гаоляна, над которым пролетали большие стаи диких гусей; от взмахов множества крыльев поднимался прохладный ветер, и по воде между стеблями шла рябь. Отец увидел, что между рядами гаоляна широким потоком течёт прозрачная вода, образуя чёткую границу с жёлтой жижей вокруг. Отец понял, что это Мошуйхэ. Мужчины, управлявшие плотами, тяжело дышали, о чём-то друг у друга спрашивали и медленно двигались в сторону земляного вала. На одном плоту, которым управлял молодой односельчанин, лежала огромная рыбина-амур[78] с серебристым брюхом и тёмной спиной, в её жабры были воткнуты гибкие тонкие гаоляновые стебли. Парень на плоту поднял рыбину, чтоб похвастаться перед остальными. Она была размером в половину его роста, из жабр текла кровь, рот широко открылся, а неподвижные глаза страдальчески смотрели на отца…
Отец вспомнил, как дядя Лохань купил эту громадную рыбину, как бабушка своими руками выпотрошила её и наварила целый котёл ухи. От одного только воспоминания о вкусном супе страшно захотелось есть. Он сел и позвал:
— Пап, ты не голоден? Пап, я есть хочу. Найди мне что-нибудь поесть, а то умираю с голода…
— Доугуань, пошли, — сказал дедушка, — пошли вслед за мамкой…
Отец испугался и пронзительно вскрикнул:
— Нет, пап, мамка померла, а мы ещё живы, я проголодался, отведи меня поискать что-нибудь съестное.
Отец потащил дедушку за руку, но тот бормотал себе под нос:
— Куда идти? Куда идти?
Отец, таща дедушку за руку, шёл, петляя, между гаоляновыми стеблями, словно бы догоняя полную луну, которая висела ещё выше и казалась ещё холоднее. Рядом с кучей трупов раздался звериный рык. Отец и дедушка тут же обернулись и увидели несколько пар зелёных глаз, похожих на блуждающие огни, и серо-сизые тени, метавшиеся вокруг. Дедушка вытащил пистолет и прицельно выстрелил — вылетело пламя, зелёные глаза потухли, а по гаоляновому полю разнёсся предсмертный вой собаки. Дедушка выстрелил подряд семь раз, и несколько раненых псов катались в гаоляне и возле горы трупов. Дедушка расстрелял всю обойму, и те псы, что не пострадали, отбежали на безопасное расстояние и оттуда гневно рычали на дедушку и отца.
Последние несколько патронов из дедушкиного маузера пролетели тридцать с лишним шагов и упали. Отец видел, как пули в лунном свете летят, поворачиваясь, так медленно, что руку протяни и схватишь. Маузер утратил свой молодой звонкий голос, теперь казалось, что это кашляет и отхаркивается седовласый старик. Дедушка поднял пистолет, осмотрел, и его лицо приняло скорбно-печальное выражение.
— Пап, патроны кончились? — спросил отец.
Тех пятисот патронов, что дедушка с отцом привезли из уездного города в кишках козлёнка, хватило на несколько часов. Точно так же, как человек может внезапно состариться за один день, маузер тоже состарился за один день. Дедушка с грустью ощущал, что оружие всё чаще нарушает его волю, и настало время проститься.
Дедушка вытянул руку, внимательно посмотрел на тёмный блеск поверхности пистолета в лунном свете, потом разжал пальцы, и маузер тяжело упал на землю.
Зеленоглазые псы снова столпились вокруг трупов, сначала они побаивались, и в зелёных глазах плясали искорки страха, но вскоре зелёные огоньки пропали из виду, луна освещала лишь волны на голубовато-серых шкурах, дедушка с отцом слышали, как лязгают пасти и как собаки разрывают тела.
— Пап, давай вернёмся в деревню, — сказал отец.
Дедушка замешкался, но отец потянул за руку, и он пошёл следом.
Костры в деревне уже по большей части потухли. Между обвалившихся стен рассеивался жар от тёмно-красной золы, на улицах дул горячий ветер, от которого начинаешь задыхаться, струйки белого и чёрного дыма переплетались среди обожжённых и высохших верхушек деревьев. Древесина, обугливаясь, потрескивала, как бобы во время жарки. Крыши домов, утратив опору, обрушивались, поднимая клубы пыли и пепла до небес. На земляном валу и на улицах в беспорядке валялись трупы. История нашей деревни снова начиналась с чистого листа. Раньше на этом месте была пустошь, поросшая тростником и кустарником, здесь сновали лисы и дикие зайцы. Затем тут появились несколько хижин пастухов, а потом сюда стали стекаться беглые убийцы, бездомные пьянчуги и скрывающиеся от властей игроки, зарабатывающие азартными играми на жизнь… Они понастроили здесь домов, освоили целину и обустроили настоящий рай. Лисы и дикие зайцы покинули родные места, на прощание громко выражая протест. Тогда деревня снова превратилась в развалины, созданное человеком было человеком и разрушено. В нынешнем же своём виде деревня — печальный рай, памятник скорби и радости, возведённый на месте тех развалин. Когда в одна тысяча девятьсот шестидесятом году тёмный голод[79] накрыл Шаньдун, мне было всего четыре года, но я смутно ощущал, что дунбэйский Гаоми всегда лежал в руинах, а обломки, накопившиеся в душах жителей дунбэйского Гаоми, никогда не пытались убрать, да это и невозможно.
79
Великий китайский голод — период с 1959 по 1961 г., когда от массового голода только по официальным данным погибло около 15 миллионов человек.