— Музыканты-ы-ы-ы!
Целая толпа музыкантов в чёрных одеяниях и красных шапках выскочила словно из-под земли и помчалась к выстроенным у дороги помостам высотой примерно пять-семь метров, сооружённым из деревянных досок и тростниковых циновок. На улицах народ сгрудился, словно рой муравьёв, и музыкантам пришлось протискиваться сквозь толпу и по скрипучим деревянным доскам подниматься к своим местам.
Распорядитель гаркнул:
— Начинайте!
Трубы и соны хором всхлипнули. Собравшиеся поглазеть на похороны изо всех сил пробивались вперёд, вытянув шеи как можно дальше, чтобы получше разглядеть происходящее. Задние ряды набегали, словно гребень прибоя, под их напором хлипкие помосты для музыкантов затрещали и покачнулись, музыканты в испуге закричали и даже волы и ослы, привязанные к деревьям у дороги, тяжело задышали.
Отец почтительно поинтересовался у Чёрного Ока:
— И что делать будем?
Тот громко крикнул:
— Лао Сань, выводи людей!
Ещё пятьдесят с лишним членов тайного братства с винтовками наперевес появились в толпе словно из ниоткуда и принялись прикладами и стволами расталкивать народ. Зевак на похороны собралось великое множество, и пятьдесят бойцов до того утомились, что плевались белой пеной, а всё равно не могли сдержать людской поток.
Чёрное Око вытащил маузер и выстрелил в воздух, а потом ещё раз прямо над головами собравшихся, и его бойцы тоже принялись без разбору палить в небо. Как только раздались выстрелы, столпившиеся впереди тут же развернулись и стали прорываться в обратную сторону, но задние ряды пока так ничего и не поняли и продолжали лезть вперёд, в итоге по центру образовалось скопление людей, напоминающее изогнутую спину уховёртки. Пронзительно верещали затоптанные дети. Два помоста потихоньку проседали, музыканты с криками, барахтаясь, свалились оттуда прямо в толпу. Крики музыкантов сливались с воплями раздавленных зевак и перекрывали прочие звуки. Одного ослика засосало в толпу как в болото, он тянул шею, поднимал голову и пучил большие глаза размером с куриное яйцо, из которых лился страдальческий синий свет. В толчее тогда задавили насмерть десяток старых, больных и немощных, а спустя месяцы от трупов ослов и волов всё ещё шёл смрад, привлекавший мух.
Под напором членов «Железного братства» народ наконец успокоился. Несколько женщин чуть поодаль голосили что есть мочи, и их плач прекрасно сочетался с жалостливой мелодией, похожей на последние вздохи, которую играли музыканты, снова вскарабкавшиеся на помосты. Большинство зевак, поняв, что к центру им не пробиться, вышли за околицу и встали вдоль дороги, которая вела к бабушкиной могиле, в ожидании пышных похорон. Там же скакали взад-вперёд молодой красавчик Пятый Заваруха и его конники.
Оправившийся от шока распорядитель снова взобрался на высокий табурет и прокричал:
— Маленький паланкин!
Два члена «Железного братства», подпоясанные белыми поясами, вынесли паланкин небесно-голубого цвета, больше метра в высоту, квадратной формы, с коньком и загнутыми углами наподобие драконьих голов, крышу венчал красный стеклянный шарик.[105]
Распорядитель снова крикнул:
— А теперь табличку владельца!
Мама мне рассказывала, что табличка владельца — это место, куда вселялась душа, но потом я выяснил, что это не то же, что табличка с именем усопшего, перед которой совершались жертвоприношения. Табличка владельца — своеобразный документ, удостоверяющий личность человека, лежащего в гробу, и вообще-то правильно называть её «святой табличкой». Эта табличка дополняет другие знаки почёта, которые несут в начале похоронной процессии. Бабушкина первоначальная табличка сгорела дотла во время пожара в шатре, и двое молодых парней с тонкими чертами лица вынесли наспех изготовленную на замену табличку, на которой ещё не просохла тушь. На ней было написано сверху вниз: «Родилась пятого числа пятого месяца в пятую стражу[106] на двадцать пятый год правления под девизом Гуансюй[107] Великой Цин, умерла в двадцать восьмом году Китайской республики девятого числа восьмого лунного месяца в седьмую стражу. Урождённая Дай, первая супруга командира партизанского отряда дунбэйского Гаоми Юй Чжаньао, командира “Железного братства”, который и заказал для неё эту святую табличку. На момент смерти тридцать два года. Похоронена на южном склоне горы Баймашань, на северном берегу реки Мошуйхэ».
На бабушкину табличку накинули сверху три чи тонкого белого шёлка. Члены братства аккуратно установили табличку в маленьком паланкине и встали по обе стороны, почтительно вытянув руки по швам.
Распорядитель крикнул:
— Большой паланкин!
Под музыку шестьдесят четыре члена «Железного братства» вынесли большой паланкин с тёмно-красной крышей, увенчанной большим — размером с арбуз — голубым шаром. Впереди шёл один из второстепенных предводителей братства с медным гонгом, отбивая чёткий ритм, и под эти звуки нетвёрдой походкой двигались все шестьдесят четыре носильщика, державшие шест. Толпа постепенно перестала галдеть, теперь только жалобно звучали флейты и трубы, да плакали женщины, у которых в давке затоптали насмерть детей. Народ зачарованно следил, как двигался, покачиваясь, большой паланкин, напоминавший храм. Ощущение торжественности момента так действовало на собравшихся, что их мысли словно крутились в бесконечном водовороте.
Вокруг дедушкиной раненой руки постоянно кружил назойливый слепень, который хотел сесть на тёмное пятно сочившейся из раны крови. Дедушка взмахнул рукой, собираясь прибить его, слепень тут же испуганно взлетел и с громким жужжанием принялся кружить у его головы. Дедушке хотелось размазать слепня одним ударом, но не получалось, вместо этого от ударов разболелась рана, словно её кололи иголками.
Большой паланкин задрожал и остановился перед бабушкиным гробом. Гармоничное сочетание красного цвета самого навершия и голубого шара, а также звуки гонга брали за душу, вызвав у дедушки череду воспоминаний о быстро пролетевшей жизни.
Когда дедушка убил монаха, ему было всего восемнадцать лет. Он бежал из родного края и скитался до двадцати одного года, после чего вернулся в дунбэйский Гаоми и нанялся носильщиком в контору по обслуживанию свадеб и похорон. Он тогда уже успел вдоволь хлебнуть горя, сердце его стало твёрдым, а тело — крепким. Он приобрёл основные качества, необходимые разбойнику. Он знал, что хлеб носильщика не лёгок, но не боялся. Дедушка не мог забыть унижения, которое ему довелось пережить в одна тысяча девятьсот двадцатом году, когда на похоронах одного ханьлиньского[108] академика в уезде Цзяо ему влепили пощёчину. Дедушка отвлёкся от слепня, который довёл его до нервного срыва, и тот, улучив момент, впился в пропитавшуюся кровью белую повязку, выплёвывая слюну и одновременно посасывая солоноватую кровь. На нескольких помостах, которые не рухнули, хоть и покосились, лучи обжигающего золотистого света падали на раздутые, словно мячики, щёки музыкантов, пот стекал по лицам и дальше по шеям, с нижних краёв раструбов капала слюна, лившаяся туда по изогнутым трубам. Собравшиеся поглазеть на похороны люди приподнялись на цыпочки. Блеск тысяч глаз, словно лунный свет, накрыл и живых людей, и фигурки из папье-маше, изготовленные для жертвоприношения, древнюю блестящую культуру и отсталое реакционное мышление.
Отец был окутан прекрасным светом ненавистных глаз с головы до пят, а в сердце его, словно гроздья пурпурного винограда, разрастался гнев, который постепенно превращался в грусть, похожую на разноцветную радугу. Он облачился в доходившую до колен траурную рубаху из плотной белой ткани, и подпоясался сероватой пеньковой верёвкой, квадратная траурная шапка закрывала выбритую наполовину голову. Исходивший от толпы кислый запах пота и запах лака на бабушкином гробу слились в тошнотворное зловоние, от которого отцу стало так дурно, что он едва держался на ногах. Всё тело покрылось липкой испариной, в душе сгущался холодный мрак. Музыканты выдували пронзительные звуки, толпа зевак, собравшихся на похороны, казалась застывшей, как плита, на отца уставились тысячи глаз — из-за всего этого чувствительные белые волокна нервов вдоль его позвоночника подавали еле различимые, как наледь в третьем лунном месяце, сигналы. Бабушкин гроб вдруг показался очень хищным: из-за пятнистой поверхности и задранной верхней части он напоминал какое-то туповатое неуклюжее животное. Отец постоянно ощущал, что это животное может в любой момент зевнуть, подняться с земли и броситься на чёрную, как ворон, толпу. В сознании отца тёмный гроб расширился, словно туча, и перед его взором явственно предстали останки бабушки среди толстых досок и красной кирпичной крошки. В тот день утром на берегу реки Мошуйхэ дедушка лопатой раскопал поросшую травой могилу и выгреб оттуда слой за слоем сгнившие гаоляновые стебли, под которыми бабушка лежала, как живая, и эта картинка отчётливо стояла у отца перед глазами. Ему трудно было забыть тот день, когда бабушка, глядя на ярко-красный гаолян, отправилась на небо, но так же трудно было забыть и лицо бабушки, появившееся из-под земли, словно мираж, который моментально растаял на тёплом весеннем ветру. Выполняя сложные обряды сыновней почтительности к умершей матери, отец думал и про тот блистательный период жизни.
105
Шарики (красный и ниже голубой) повторяют знаки отличия чиновников, которыми украшали головные уборы, ведь изначально гроб предназначался цинскому чиновнику.
106
Промежуток с 7 до 9 утра. Далее по тексту седьмая стража — промежуток с одиннадцати до тринадцати часов. Здесь автор противоречит написанному ранее, где бабушка говорила, что родилась в девятый день шестого лунного месяца и поэтому получила детское имя Девяточка.
107
Гуансюй (кит. «славная преемственность») (1875–1908) — девиз правления императора Цзайтяня династии Цин, в это время власть фактически находилась в руках его тётки, вдовствующей императрицы Цыси.
108
Академия Ханьлинь — учреждение в императорском Китае, выполнявшее функции императорской канцелярии.