— Что встали? Смерти ждёте?
Родители ребёнка остолбенели, словно бы размышляя над провидческими словами сына, и внезапно опомнились. Мать бросила равнодушный взгляд на дедушку, а отец хлопнул осла по заду, после чего все крестьяне словно бездомные псы или рыбы, вырвавшиеся из сетей, торопливо двинулись вдоль улицы. Дедушка проводил их взглядом, особенно ушастого ребёнка. Предчувствия его не обманули — спустя двадцать лет маленький ублюдок и впрямь стал злым духом на грешной земле дунбэйского Гаоми.
Дедушка бросился в западный двор, вскрыл стену и поискал маузер, но тщетно. Там, куда он сунул оружие, остался лишь след. Дедушка обернулся, и взгляд его поймал бабушкину презрительную улыбку. Выражение её лица было мрачным, кончики тонких изогнутых бровей опустились, губы скривились.
— Где маузер?
Уголки губ поползли наверх, она наморщила нос и фыркнула, выпустив две струйки холодного воздуха, а потом повернулась к дедушке боком и принялась обметать постель на кане метёлкой из куриных перьев.
— Где маузер? — завопил дедушка.
— Чёрт его знает, где там этот твой маузер! — ответила бабушка, покраснев и уже практически стегая метёлкой ни в чём не повинную постель.
— Отдай маузер, — с трудом сдерживая тревогу, попросил дедушка. — Японцы окружили Сяньшуй, мне нужно проведать Ласку и ребёнка.
Бабушка сердито развернулась:
— Ну так вали! Моё-то какое дело?
— Отдай маузер!
— Я не знаю, где твой маузер, так что нечего с меня требовать!
Дедушка подскочил к ней:
— Ты что, украла маузер и подарила Чёрному Оку?!
— Да, подарила! А ещё я с ним спала! И мне было приятно и радостно! Я получала удовольствие!
Дедушка, оскалился, сжал руку в кулак и дал бабушке прямо в нос, да так, что потекла чёрная кровь. Бабушка вскрикнула от боли и рухнула на пол, но стоило ей подняться, как дедушка нанёс второй удар, на этот раз по шее. Удар был такой силы, что бабушка отлетела на несколько метров и упала на спину в углу.
— Шлюха! Потаскуха! — Дедушка от бешенства скрежетал зубами.
В его крови забурлила, словно отравленное вино, обида, нанесённая несколько лет назад. Дедушка вспомнил, какой жуткий стыд испытал, когда Чёрное Око одним ударом опрокинул его на землю, вспомнил, сколько раз представлял себе, как бабушка стонет, тяжело дышит и похабно кричит под Чёрным Оком. Внутренности превратились в клубок змей, его бросило в жар, словно опалило солнце в разгар лета. Он схватил дверной засов, вырезанный из древесины жужуба, и прицелился в окровавленную голову моей жизнелюбивой бабушки, привставшей на кане…
— Названый отец! — громко крикнул отец, вбежав с улицы, и дедушка застыл с поднятым засовом.
Не крикни тогда отец, бабушка непременно погибла бы, но судьба предопределила ей гибель не от рук дедушки, а от пуль японцев, ей была уготована смерть яркая, как созревший красный гаолян.
Бабушка на коленях подползла к дедушке и горячими руками обвила его крепкие, как сталь, мускулистые ноги. Она подняла помрачневшее лицо и запричитала:
— Чжаньао… родненький… убей ты меня… убей… Ты представить не можешь, как я не хочу, чтоб ты уходил, как мне тяжко от этого. Ты уйдёшь и не воротишься, японцев тьма-тьмущая, а ты, считай, с голыми руками, как говорится, конь да пика, но, родненький мой, ведь даже тигру не одолеть волчью стаю. Всё эта шлюха виновата. Я тебя и у Чёрного Ока не забывала! Ты не можешь пойти на верную смерть! Если ты погибнешь, то и мне жизни нет. А если ты непременно хочешь ехать, так ведь десять дней ещё не кончились, только завтра срок наступит. Она у меня отобрала половину тебя… Но коли уж так сильно твоё желание, то иди сейчас… я тебя уступлю на денёк…
Бабушка прижалась лбом к дедушкиным коленям, и он почувствовал, что её голова горяча, как печка, а в его мозгу замелькали мысли обо всех достоинствах бабушки. Дедушка сожалел о том, что натворил. Увидев, что отец спрятался за дверью, он горько раскаялся, что дал волю рукам. Дедушка наклонился, подхватил почти лишившуюся чувств бабушку и переложил на кан, решив поехать к Ласке на следующий день с утра. А пока пусть их с дочкой бережёт Небо!
Дедушка мчался на муле по дороге, ведущей из нашей деревни в Сяньшуй. Пятнадцать ли казались бесконечностью, и, хотя у чёрного мула из-под копыт летел ветер, дедушка всё равно сетовал, что едет медленно, и безжалостно стегал его по крупу. Но пятнадцать ли никак не заканчивались. Глина по бокам колеи разлеталась под копытами во все стороны, над широким полем висела лёгкая пыль, по небу плыли продолговатые чёрные тучи, похожие на реки, а от Сяньшуй тянуло странным запахом.
Наконец дедушка на муле ворвался в деревню. Ему некогда было смотреть на валявшиеся на улице трупы людей и животных, он помчался прямиком к воротам дома второй бабушки, скатился с седла и вбежал во двор. При виде сломанных ворот сердце похолодело, а когда он учуял во дворе густой запах крови, оно сжалось, отказываясь воспринимать случившееся. Дедушка вбежал в прихожую, тяжело переступил через валявшуюся дверцу — и тут сердце камнем ухнуло вниз. Вторая бабушка осталась лежать, раскинув руки и ноги — в этой позе она пожертвовала телом ради дочки. А маленькая Сянгуань распласталась перед каном прямо на полу в луже крови, её рот широко открылся в безмолвном крике…
Дедушка взревел, вытащил пистолет, спотыкаясь, выбежал на улицу, запрыгнул на ещё не успевшего отдышаться чёрного мула и больно ткнул его стволом в зад — он должен мчаться в уездный город, найти японцев, отомстить. Только увидев заросли сухого камыша, торжественно вытянувшегося в струнку в лучах восходящего солнца, дедушка понял, что поехал не той дорогой. Он развернул мула и поскакал к городу. Дедушка смутно различал какие-то крики за спиной, но, охваченный помешательством, не повернул головы, а лишь продолжал подгонять мула, тыча в него пистолетом. Уже не в состоянии выдерживать жестокую пытку, мул высоко вскидывал задние ноги, задирая круп, и чем сильнее он сопротивлялся, тем больше злился дедушка, а чем яростнее он бил животное стволом, тем выше мул вскидывал копыта. Дедушка вымещал лютую ненависть к японцам на несчастном животном, и мул начал дёргаться и метаться и в итоге сбросил ездока в гаоляновое поле.
Дедушка поднялся с земли, словно раненый зверь, и прицелился в узкую морду взмыленного чёрного мула. Тот твёрдо стоял на всех четырёх копытах и тяжело дышал, повесив голову, на его крупе выросла шишка величиной с куриное яйцо, из которой сочились ниточки чёрной крови. Дедушка пытался держать руку твёрдо, но она дрожала. И в этот момент из красного солнечного света вылетел наш второй чёрный мул, на котором сидел дядя Лохань. Глянцевая шкура мула блестела, словно присыпанная золотистой пудрой. Под его копытами скрещивались, словно ножницы, ослепительные солнечные лучи.
Дядя Лохань соскочил на землю, старческое тело по инерции качнулось вперёд, и он едва не свалился. Встав между мулом и дедушкой и опустив дедушкину руку с пистолетом, он сказал:
— Чжаньао, не пори горячку!
При виде дяди Лоханя гнев превратился в скорбь и возмущение, из глаз брызнули слёзы. Хриплым голосом дедушка пробормотал:
— Дядя… с ними… несчастье.
Охваченный горем, дедушка присел на корточки, но дядя Лохань помог ему подняться:
— Хозяин, как говорится, для благородного мужа и через десять лет отомстить не поздно. Вернёмся и позаботимся о них, пусть мёртвые упокоятся в земле.