Он прохудившимся черпаком набрал горячей воды и с причмокиванием выпил. Стоило первому глотку попасть в живот, как всё тело задрожало от приятного чувства, а после второго глотка он ощутил себя святым.
Гэн выпил два черпака воды, по всему телу выступил липкий пот, оживились даже согревшиеся вши, которые просто ползали, но не кусались. Голод стал даже сильнее, но тело, казалось, набралось сил. Он опёрся на палку с набалдашником в виде головы дракона и вышел под сильный снегопад. Под ногами словно бы скрипели яшмовые стружки, а на душе сделалось светло, как в ясный день в начале осени. На улицах не было прохожих, попалась только чёрная собака с толстым слоем снега на спине. Пробежав небольшой отрезок пути, она отряхнулась, и снежинки полетели во все стороны, открывая взору её изначальное обличье, но очень быстро на хребет нападал новый снег. Вслед за собакой Гэн дошёл до дома ублюдка. Чёрные лакированный ворота были крепко закрыты. Яркие зимние цветы ниспадали со стены алыми каплями. У Гэна не было настроения любоваться цветами, он поднялся по каменным ступенькам, сделал несколько вдохов, а потом постучал кулаком по воротам. Во дворе громко залаяли собаки, но людских голосов не было слышно. Гэна охватила ярость, он навалился на чёрную лакированную створку ворот и начал палкой с головой дракона колотить по засову. Собаки во дворе завыли.
Наконец ворота открылись. Сначала наружу выскочила толстая пятнистая собака с лоснящейся шерстью и блестящими глазами. Собака бросилась на Гэна, но тот отогнал её палкой, и собака отбежала в сторону, оскалив два ряда красивых белоснежных зубов, и бешено залаяла. Следом высунулось белое лицо женщины средних лет. Она увидела Гэна Восемнадцать Ударов и доброжелательно спросила:
— Дедушка Гэн, это вы? Что-то случилось?
Гэн Восемнадцать Ударов хриплым голосом сказал:
— К секретарю пришёл.
— Он уехал на собрание коммуны, — с сочувствием сообщила женщина.
— Дай мне войти! — заревел Гэн. — Я хочу спросить, на каком основании он лишил меня обеспечения? Меня японские черти восемнадцать раз штыком пропахали, а я не умер, неужто из-за него подохну от голода?
Женщина с недоумением оправдывалась:
— Дедушка, его правда нет дома. Поехал с утра на собрание. Если вы проголодались, я вас накормлю. Ничего особенного, только лепёшки с бататом.
Гэн холодно отрезал:
— Лепёшки с бататом? Да у вас небось и собаки такое не едят!
Женщина расстроилась:
— Ну, не хотите — как хотите. Его нет дома. Он уехал на собрание в коммуну. Можете там его искать.
Она шмыгнула за ворота и с громим стуком захлопнула створку. Гэн размахнулся палкой и пару раз постучал по лакированному дереву, но тело обмякло, и он чуть было не упал. Ковыляя по улице, уже покрытой снегом глубиной в чи, старик бормотал себе под нос:
— В коммуну, значит… настучу на этого недоноска… скажу, что он угнетает честный народ, провиант мне сократил…
Он тянул за собой ногу, как хромой старый пёс, оставляя на снегу две дорожки следов, одну глубокую, вторую — нет. Гэн шёл долго, но всё ещё улавливал нежный аромат цветов. Потом медленно обернулся и плюнул в сторону чёрных лакированных ворот. А цветы, словно языки пламени, горели среди вихря снежинок.
До ворот коммуны Гэн добрался уже в сумерках. Железные прутья ворот были толщиной с палец, а сверху их оставили заострёнными, чтобы молодым парням неповадно было лазить. Через щели Гэн видел грязный снег во дворе. Там сновали люди в новой форме и новых шапках, их толстые морды лоснились от довольства. Некоторые держали в руках свиные головы — кончики свиных ушей были кроваво-красными, — другие тащили серебристых рыбин или тушки кур и уток. Гэн постучал палкой по стальным прутьям, раздался звон, но суетившиеся за воротами люди, казалось, были слишком заняты своими делами, они лишь искоса бросали на него холодные взгляды и шли дальше. Гэн сердито заорал:
— Начальник! Меня несправедливо обидели… С голоду помру…
К нему подошёл молодой парень, у которого в нагрудном кармане торчало три авторучки, и холодно рассмеялся:
— Дедушка, ты чего разорался?
При виде ручек Гэн решил, что привлёк внимание большого начальника, бухнулся в снег на колени, ухватился руками за прутья и заголосил:
— Товарищ начальник, меня секретарь нашей партийной ячейки лишил довольствия, я уже три дня не ел, скоро с голоду помру. Японцы в меня восемнадцать раз штык воткнули, я и то выжил, а тут с голода подыхаю…
— Из какой ты деревни?
Гэн удивился:
— Начальник, неужто ты меня не знаешь? Я Гэн по прозвищу Восемнадцать Ударов.
Паренёк рассмеялся:
— А с чего мне это знать? Иди обратно, ищи своего секретаря, у коммуны выходные.
Гэн ещё долго колотил по воротам, но больше на него никто не обращал внимания. В оконное стекло лился тёплый жёлтый свет, на фоне этих ярких окон беззвучно плясали снежинки, похожие на гусиный пух.
В деревне раздалось несколько взрывов петард. Внезапно Гэну подумалось, что пора провожать бога домашнего очага, чтобы он отчитался на небе о прошедшем годе. Он решил возвращаться, но только сделал шаг, как повалился головой вперёд, словно кто-то резко толкнул его в спину. Когда лицо коснулось сугроба, снег показался Гэну необыкновенно тёплым. Он вспомнил тёплую материнскую грудь, даже нет — скорее материнскую утробу. Он лежал в ней, прикрыв глаза, он свободно плыл без забот и печалей, не думая ни о еде, ни об одежде. И оттого, что ему удалось заново пережить это чувство, чувство пребывания в утробе матери, где нет ни голода, ни холода, старик ощутил безграничное счастье. Едва различимый лай собак в деревне заставил его вспомнить, что он давно уже покинул материнскую утробу и пришёл в этот мир. Золотистый свет окон коммуны и огненно-красные цветы во дворе секретаря партийной ячейки буйным пламенем осветили небо. От яркого света резало глаза, снежинки напоминали кружившие в воздухе клочки сусального золота или серебряной фольги; в каждом доме боги домашних очагов, оседлав коней из папье-маше, мчались в далёкое небо. Гэн ощутил, что всё его тело печёт, будто в огне. Он поспешно стянул с себя старую драную куртку — всё равно жарко, снял брюки на ватной подкладке — жар не ушёл… Тогда Гэн стащил с себя рваные ватные туфли и шапку. Он остался голым, словно только что выпал из материнской утробы — жарко! Гэн лежал в сугробе — снег обжигал кожу, он начал кататься в снегу — всё напрасно. Старик жадно глотал снежинки, и они опаляли горло, как песчинки в летний зной. Жарко! Жарко! Он приподнялся и одной рукой ухватился за стальной прут ворот. Металл сжёг руку до мяса. Ладонь приклеилась к воротам, не оторвать. В горле застыл крик: «Жарко! Жарко!»