С утра пораньше тот паренёк с авторучками в кармане вышел, чтобы подмести снег. Подняв голову и посмотрев на ворота, он невольно побледнел. Вчерашний дед, называвший себя Гэном Восемнадцать Ударов, совершенно голый висел на воротах — как Иисус, принимавший смерть. Лицо его было чёрно-фиолетовым, широко распахнутые глаза смотрели во двор коммуны. На первый взгляд даже не верилось, что этот одинокий старик умер от голода и холода.
Молодой человек специально пересчитал шрамы на теле старика. Их действительно оказалось ровно восемнадцать — ни больше ни меньше.
8
Рябой Чэн привёл японцев в деревню, и они подорвали все мастерские по изготовлению соломенных сандалий, а потом наконец отпустили его. Коричневая шапка сурово спросил:
— Есть ещё мастерские?
Рябой Чэн уверенно ответил:
— Нет, не осталось, правда не осталось!
Коричневая шапка посмотрел на японца, тот покивал, и тогда Коричневая шапка велел:
— Катись!
Чэн опустил голову, наклонился и попятился шагов на двадцать, и только потом развернулся. Очень хотелось пуститься наутёк, но ноги обмякли, сердце бешено колотилось, он не мог бежать. Рану на груди пекло, содержимое штанов было липким и холодным. Чэн прислонился к дереву, чтобы отдышаться, и тут услышал, как из всех окрестных дворов доносятся душераздирающие крики, и ноги сами собой подогнулись. Он сполз, обдирая спиной сухую кору дерева, и сел на землю. Над деревней клубился густой дым от взрывов ручных гранат. Японцы закидали местные подземные мастерские по производству соломенных сандалий через слуховые окна и двери несколькими сотнями чёрных гранат, похожих на маленькие дыньки, а потом бесстрастно ждали, окружив мастерские. Внутри раздались приглушённые взрывы, даже земля под ногами содрогнулась, из слуховых окон валил дым и долетали крики раненых. Японские солдаты заткнули окна травой, крики сделались совсем слабыми, их можно было услышать, только если напрячь слух. Он привёл японцев подорвать двенадцать мастерских. Чэн знал, что три четверти местных мужиков плетут сандалии в мастерских, и сейчас все они мертвы. Внезапно он понял, какую большую ошибку допустил. Не покажи он дорогу, японцы сами не нашли бы мастерскую в закутке на восточном краю деревни. Эта мастерская была одной из лучших, по вечерам здесь собирались по двадцать-тридцать парней, которые плели сандалии из соломы, болтали и смеялись. Японцы закинули туда больше сорока гранат, и от мощного взрыва мастерская обвалилась, превратившись в могилу, лишь ивовый шест, служивший подпоркой для крыши, торчал из земли, словно дуло винтовки, нацеленной в багряное небо.
Чэн испугался. Он пожалел о содеянном. Казалось, он видит вокруг себя знакомые лица, и они гневно его обличают. Это японские черти заставили меня, тыкая штыками. Да если бы я их и не привёл, они всё равно нашли бы и закидали гранатами все мастерские. Мертвецы растерянно переглянулись и тихонько отступили. Чэн смотрел на их изувеченные тела, и, хотя стыда в его сердце не было, он разом весь промёрз изнутри, словно нырнул в ледяную реку.
На последнем издыхании он вернулся домой и увидел, что его красавица жена и тринадцатилетняя дочка лежат посреди двора в разорванной одежде с выпущенными кишками. В глазах Чэна потемнело, он как стоял, так и повалился на землю… Чэн лежал, то чувствуя себя мёртвым, то оживая. А потом побежал на юго-восток. Там на розовом небе плыла большая круглая красная туча, на которой стояли жена, дочка и множество знакомых односельчан. Чэн бежал, запрокинув голову, он догонял эту тучу, но люди на ней относились к нему с презрением. Все плевали в его сторону, даже жена с дочерью. Он поспешно оправдывался, мол, японцы заставили показать дорогу, и он ничего не мог поделать, однако плевки летели с тучи, словно дождь. На глазах Чэна туча поднималась всё выше и выше, пока не превратилась в кровавую точку. Жена, красивая, молодая, с гладкой фарфоровой кожей — выйти замуж за рябого было для неё позором… Когда он жил в их селе на постоялом дворе, то каждый вечер играл такую жалостливую мелодию, что у девушки внутри всё переворачивалось… Вот она и вышла замуж за музыканта. Однако сона играла одну и ту же мелодию, ей надоело её слушать, изрытое оспинами лицо и раньше раздражало, а теперь и вовсе опостылело. Она убежала с торговцем тканями, но Чэн насильно вернул её домой и избил так, что задница женщины опухла. Что ж, поколоченная жена — как хорошо вымешенное тесто. Супруга полностью посвятила себя семье, родила сначала дочку, потом сына…
Чэн очнулся и принялся искать сына. Восьмилетний мальчик висел вниз головой в чане с водой, его тело стало твёрдым, как дерево.
Рябой Чэн привязал верёвку к дверной раме, скрутил круглую петлю, просунул в неё голову и встал на табуретку. Верёвка сдавила горло. Тут какой-то паренёк подскочил, занёс саблю и перерубил верёвку. Тело Рябого Чэна упало на порог. Паренёк долго приводил Чэна в чувство, а потом сердито сказал:
— Дядя Рябой, неужели японцы мало наших убили? И ты ещё решил с собой покончить?! Живи и мсти, дядя!
Рябой Чэн запричитал:
— Чуньшэнь…твоя тётка и двоюродные сестрёнка и братик погибли! У меня никого и ничего не осталось.
Чуньшэнь, племянник Чэна, с саблей в руке вошёл во двор и вернулся с позеленевшим лицом и красными глазами. Он сгрёб Рябого Чэня в охапку и заставил подняться.
— Дядя, пойдём! Присоединимся к Восьмой армии, она как раз стоит лагерем в двух уездах и набирает людей.
— А как же дом? Пожитки?
— Дурень старый, только что вешаться хотел, кому тогда остались бы все твои пожитки? Пошли!
Ранняя весна одна тысяча девятьсот сорокового года выдалась особенно холодной. Все деревни дунбэйского Гаоми превратились в руины, оставшиеся в живых ютились в землянках, словно сурки. Постепенно голод и холод сдавили глотку и Цзяогаоской части. Всё больше людей болело, командир и солдаты совсем отощали и дрожали от холода в тонкой драной форме. Они встали лагерем в небольшой деревушке рядом с Сяньшуй, и каждый раз на восходе солдаты собирались кучками на стенах, ловили вшей и грелись на солнце. Днём они не отваживались выступить в поход, а ночью стояли такие морозы, что, хотя бойцы и горели желанием бить врага, они бы все насмерть замёрзли или погибли от рук японцев. К этому времени Рябой Чэн уже стал славным героем Цзяогаоской части и пользовался доверием командира, Мелконогого Цзяна. Рябой Чэн не любил стрелять из винтовки, предпочитая забрасывать неприятеля гранатами. В бою он мчался впереди всех, закрывал глаза и наугад метал гранату с деревянной ручкой. Он смело приближался к врагу на семь-восемь метров и при этом даже не пригибался. Как ни странно, осколки пролетали рядом, словно саранча, но не задевали его.
Чтобы как-то спастись от холода и голода, Мелконогий Цзян созвал собрание офицеров. Рябой Чэн с жаром ворвался туда, присел с каменным лицом, но ни слова не говорил. Мелконогий Цзян поинтересовался:
— Лао Чэн, у тебя есть на этот счёт соображения?
Чэн не издал ни звука.
Командир роты, напустивший на себя умный вид, сказал:
— Принимая во внимание нынешнюю ситуацию, прятаться в дунбэйском Гаоми — всё равно что сидеть и ждать смерти. Надо как-то выбираться из этого гиблого места, отправиться в Цзяонань, где производят хлопок, и раздобыть ватники. Кроме того, там полно батата, еда перестанет быть проблемой.
Командир Цзян в ответ достал из-за пазухи маленькую замасленную газетёнку.
— Специальная комиссия сообщает, что обстановка в уезде Цзяонань усугубилась. Железнодорожный батальон попал в окружение, все полегли. По сравнению с тем районом дунбэйский Гаоми идеален для партизанской борьбы. Просторы необъятные, деревень мало, японцы и марионеточные войска слабые, прошлогодний гаолян не убрали, можно спрятаться. Если решить проблему с едой и одеждой, мы сможем продолжать борьбу и, выждав удобный случай, нанесём удар по противнику.
Один из кадровых офицеров с измождённым лицом сказал: