Айсуваков Андрей Раувович
Красный Холм
КРАСНЫЙ ХОЛМ
Фантастическая киноповесть
Я пробовал замкнуть кольцо войны,
Так и не смог...
Н.М.Новиков
Центр большого города, Площадь павших героев, Мемориальная Арка.
Тусклый городской туман безвольно парит над лавочками, цепляется за лосиные рога тополей, липнет к строительным лесам, навешанным на стены Арки. Рабочие в оранжевых униформах лазают по доскам, оттирают с памятных стен заржавелые полоски имён. Наклеивают новые ярко-жёлтые плиточки с серебряными красивыми буковками.
Идёт реконструкция.
На вершине арки бронзовый гламурно-кудрявый юноша тычет копьём в чёрного жирного змея. Бледная женщина в рабочей фуфайке, равнодушно кивая треугольным платочком головы, натирает живот юноши серебрянкой.
- Галюха, три ниже, не стесняйся! - кричат с лесов бесшабашные мужские голоса. - Нажимай, он не против!
Женщина, словно засыпая, кивает головой в платочке, и трёт ниже, и нажимает.
- Давай, давай! - подбадривают и смеются голоса. - Хорошо получается!
Вдоль арки мерно шагает высокий человек в длинном монашеском плаще, покрытый капюшоном, и зачем-то стукает по плиткам скелетными костяшками пальцев.
- Не боись, начальник, до праздника не отлетит! - задиристо успокаивают его сверху.
Человек поднимает голову, всматривается. Туман мутной извёсткой затирает фигуры и лица. Стукнув по плитке, человек усмехается и шагает дальше.
Идёт реконструкция.
На одной из лавочек, согнувшись, клонится набок человек в сером пальто. Лысоватый затылок цепляется складкой жира за воротник, руки сильно, но бережно поджимают живот. Опустив лицо к коленам, словно разглядывая носки ботинок, человек морщится и кряхтит. Распрямляется, кряхтит и, откинув голову на затылок, смотрит вверх - туда, где, наверное, над туманом должно быть небо.
Из-под арки, погавкивая и поскуливая, выбегает всклокоченный пёс. За ним гонится парень в оранжевой униформе, хватая сачком воздух, как кашу. Пёс погавкивает и поскуливает, парень пыхтит и топает, и они скрываются в тумане.
Человек на скамье издаёт кряхтящий стон, втирает ладонь в бок, сжимает веки и то ли ему кажется, то ли он, в самом деле, слышит грохочущий топот булыжников. Сморщив рыхлые щёки, шипит, стравливая боль наружу.
Перед ним появляется полицейский - пожилой такой обрюзгший парень в пыльных брюках и мятой куртке. Кулаки он держит в карманах куртки и так, не вынимая кулаков, с поворотом опускается на скамью.
- Здорово, Романыч.
Вероятно, Романычу мучительно не хочется разговаривать, и поэтому он отвечает:
- Здравствуй, Лёша.
- Ну и атмосфера. Живём, как чукчи полярной ночью, без солнца. Не помнишь, какое оно - квадратное или треугольное? Я забыл.
Полицейский бултыхает кулаком в кармане.
- Будешь.
Человек переставляет ноги, словно какой-то мусор мешает ему в ботинках.
- Чётак? Не хочется?
- Сейчас не могу.
- Ага! - со злобной радостью восклицает полицейский. - Никак бунтовщиков ждёшь? Опять нас не поставили в известность. Где теперь людей брать?
- Тише, Лёша, прошу тебя. Никаких бунтовщиков. Встреча у меня, через семь минут.
- Что за встреча?
Романыч передёргивает щёками, заменив этим движением пожатие плеч.
- Шеф велел быть ровно в семь. Встретить человека и выполнять его указания.
- Грешным делом испугался, что опять эти тётки с рынка на митинг придут. Очень неприятная эта работа, разгонять баб, особенно беременных.
Романыч снова поднимает лицо туда, где, возможно, есть небо.
- Уйти на пенсию, - умирающим голосом произносит он. - Жениться на бабёнке станичной, чтоб белая была, добрая. Есть пироги по выходным. И рыбачить на тихой речке. Рано утром, в тумане, в одиночестве.
Лёша не отвечает, потому в тумане приближаются шаги - лёгкие, жесткие, чёткие, точно щелчки кулака по ладони. Прямо к лавочке, словно наведённый по радару, выходит человек. Высокий, стройный, в чёрной пиджачной паре, в правой руке он сжимает плоский алюминиевый кейс. И пиджак, и брюки, и кейс, и даже туфли, кажется, сделаны из одного серебристого материала. Бледная, чистая кожа обтягивает кости лица - лоб, скулы, нос.
- Здравствуйте, меня зовут Казарский, - быстро произносит человек и, кажется, что и горло, и голос у него тоже костяные. - Господин Плотников, Сергей Романович, как вы себя чувствуете?
Романыч кашляет, кряхтит, с усилием кряхтит и, раскачав этим кряхтением тело, искоса поднимается на ноги.
- Здравствуйте. Спасибо, нормально.
- Вы уверены?
- Абсолютно. Пан метрон аристон.
- Не понимаю вас.
- Это древнегреческий. Извините, дурная привычка, со времён учительства. Означает "всё хорошо в меру".
- Что это означает, я понял. Я не понял приложение данной фразы к ситуации. Но это не важно. Так, теперь.
Казарский разворачивает корпус тела к Лёше. Кажется, чтобы разговаривать, он должен стоять прямо напротив собеседника. В светлых алюминиевых глазах угадывается попытка вспомнить. Вероятно, получилось.
- Здравствуйте, Алексей. Как ваши дела? Как жена, поправилась ли дочь?
- Да вроде да.
- Ну что же, очень хорошо. У вас какие-то вопросы?
- Да, в общем-то, нет.
- Прекрасно. В таком случае, я вас не задерживаю.
- Чего? - особенным, нагловатым тоном произносит Алексей, вытягивая шею и выставляя подбородок.
Романыч знает этот тон, но вмешаться не успевает. Казарский, наклонившись к подбородку Алексея, что-то шепчет, вроде бы беззвучно двигая губами.
Алексей отшатывается, ударив по воздуху вылетевшими из карманов кулаками.
- Виноват, г-господин... - бормочет он.
- Товарищ, - костяным голосом поправляет Казарский. - Запомните - товарищ. Итак, у вас есть вопросы?
- Никак нет.
- Тогда я вас не задерживаю.
- Спасибо.
Алексей пятится в туман, но всё же, искоса и незаметно, успевает сунуть в карман Романычева пальто небольшую книгообразную фляжку.
- Потеря времени, - говорит Казарский, - Самая и ужасная и безобразная вещь в человеческой жизни. Что ж, Анатолий Романович, будем нагонять. Идёмте.
Он разворачивается и быстрыми, щёлкающими шагами, не оглядываясь на Романыча, направляется в туман. Ступает он чётко и равномерно, как будто по размеченным квадратам. Романыч тащится следом, прижимая ладонь к боку пальто. Другая ладонь накрывает фляжку в кармане.
- Осторожнее, собака, и довольно крупная.
Перед ними пробегает, по-лошадиному колтыхая боками, поскуливающий лохматый пёс. Романыч откидывается назад, словно опираясь на стену плечами и затылком.
- Почему боитесь собак?
- Да так, как-то.
- Одна вещь. Нет надобности, что-то скрывать от меня. Это бесполезно и, главное, вредит делу. Договорились?
- Ну, в общем-то, это произошло...
- Я знаю, как это произошло. Идите, прошу вас, осталось всего семнадцать шагов.
Романыч поневоле начинает считать, и действительно, на восемнадцатом шаге из тумана выступает округлый бок лимузина.
Казарский, переломив спину в чёткий треугольник, наклоняется, распахивает дверь, толстую и тяжёлую, как чугунный люк, и вежливо говорит:
- Проходите, прошу вас.
В сумрачном полумраке лимузина мигает, задыхаясь, тусклая жёлтая лампочка. Приторный запах ароматизатора режет глаза, как пластмассовый офисный нож. Окна, словно заваленные глубокой землёй, черны и непроницаемы ни свету, ни взгляду.
На переднем развёрнутом сидении скорее угадывается, чем виднеется, некое тёмное пятно. Казарского хотя бы можно различить по белёсым очертаниям костей лица.