Борис Штейман
КРАСНЫЙ КЛЕЙ
На столе набросаны электрические схемы. Измерительный блок слева скособочился и подмаргивает сигнальными лампочками. Зеленый, зеленый, потом вдруг красный. Красный — это «перегрев». «Тревога-а-а!» — дурным голосом. Сжимается ослиное сердце. Снова спокойно дробит зеленый. Линии на схемах причудливо сплетаются, взаимодействуют. Выбираю одну, похожую на кленовый лист, двигаюсь по его зубчатой кромке и… попадаю в слякоть. Настоящая каша под ногами из мокрого снега и грязи. Ботинки рваные, промокли. С крыш капает. Солнце отражается в стеклах домов, в автомобилях, в каплях на мокрых пальто и шапках.
Иду, выбираю места посуше, и народ вокруг тоже старается. Женщина навстречу движется, беременная с большим животом. Ступаю ногой в слякоть, освобождаю дорогу. Проходит мимо и толкает меня животом. Довольно сильно. Специально толкает. Одна нога на проволоке, другая соскочила. Публика замерла. Оркестр молчит. Только барабанщик тихонько тревожно стучит. Делаю замысловатый пируэт, взмахиваю отчаянно руками и падаю в грязь. Публика хохочет и сочувствует беременной женщине. На пальто налип мокрый снег, брюки в грязи и в ботинки попало. Ничего… Пустяки… Мелочь. Не больше, чем на две булочки с ржавым изюмом.
Дохожу до троллейбусной остановки. Очередь. Будний день. Полдень и очередь?! Странно… Подходит битком набитый троллейбус. Останавливается. Двери чуть приоткрываются, но ни войти, ни выйти нельзя. Двое энергичных мужчин подскакивают к дверям и с силой начинают их дергать, пытаясь раздвинуть. Им это начинает удаваться, как вдруг двери резко захлопываются, и они едва успевают отдернуть руки. Троллейбус, чуть покачиваясь, удаляется. Иду дальше, сворачиваю в переулок. Наконец вижу вывеску «Мастерская по ремонту обуви».
Треснула подошва. Сначала на одном башмаке. Потом на другом. Надел старые, рваненькие и пошел.
— Мы такой ремонт не делаем. Нужен красный клей!
— Красный клей?
Пожимает плечами приемщица, улыбается:
— Идите на Кузьковскую, дом шесть. Там бывает, а если уж и там нет, то на Куликовскую.
Кузьковскую, Куликовскую! Мать их так!.. Только зря проездил! Наконец старикан сердобольный подсказал:
— Туды беги! Чапыгина, 20.
Домишко старенький, один этаж. Прилепился боком к новому кирпичному. Дверь хлюпнула резиновой нашивкой. За барьерчиком девица, толстая, волосы длинные, жирные, до плеч. Читает замызганную книжонку. Читаю название. «Вольтижеры». Про наездников, наверно. На стульях несколько человек ожидают. Глазенки у нее маленькие голубенькие, но цепкие. Подаю башмак. Крутит в руках. Пытается подошву отодрать.
— Второй есть?
Достаю второй. Крутит и его. Ставит рядом с первым. Берет огрызок карандаша. Заполняет квитанцию. Адрес. Фамилия. Четыре рубля восемьдесят копеек. Восемнадцатого будут готовы.
— Красным клеем будете?
Молча, нехотя кивает.
Из соседнего помещения доносится стук молотков и песенка тридцатых годов по трансляции. Мимо проходит забитая старушонка. Разговаривает с приемщицей. Понимаю, что это заведующая мастерской. Запах в помещении несильный, но удивительно плотный, тяжелый. Бурлит, пузырится красный клей. Вопиют грешники о милосердии, но… поздно.
Пришел не восемнадцатого, а двадцать второго. Все без изменений. Та же песенка тридцатых годов доносится.
— Минут двадцать подождите!
Из помещения за перегородкой слышны смех и приглушенный разговор. Заведующая невнятно бубнит, потом хриплые мужские голоса. Жду. Скоро обеденный перерыв. Из задней комнаты появляется щуплый белобрысый паренек в фартуке с мутноватыми глазами. Прихрамывая, выходит из-за барьерчика.
— Слушай, ты это, в магазин? — обращается к нему толстуха-приемщица. — Купи два пакета молока.
Роется в карманах.
— Не-е, Зин! Я не знаю. Где там молоко или еще чего. Не-е, я за этим иду. В винный.
— Ну, ладно тебе! Там рядом молочный. На тебе тридцать две копейки. Возьми два пакета. По шестнадцать.
Белобрысый нехотя берет мелочь. Топчется у барьерчика.
— Не-е, Зин. Я не знаю.
Отдает мелочь толстухе и уходит. Она неподвижно смотрит ему вслед, шевеля губами. То ли болван, то ли сукин кот. И снова втыкается в книжонку.
Слева открывается дверка. Из-за груды старых резиновых галош появляется высокая, вульгарно накрашенная брюнетка с папиросой в зубах. Кофтенка плотно облегает. Верхние пуговицы не застегнуты. С усталым кокетством поднимает одну бровь и выпускает клуб дыма. За ней протискивается боком мент с красным лицом, шуршит шинелью к выходу. Не оглядываясь, машет ему рукой.