Как бы она ни наслаждалась его обнаженным телом, она была довольна, что он не снял одежду, обнажив только орган, который был ему нужен, чтобы трахнуть ее. Он был великолепен, и она хотела узнать каково быть объезженной мужчиной, который надел сапоги для такой цели. Господи, неужели он превратил ее в шлюху? Шлюха, которая не стыдится своего блуда, вот кем он ее сделал. Он открыл в ней что-то дремлющее, скрытую склонность к боли и наказанию, и обращению как с собственностью. Она никогда не сможет вернуться к прежней жизни. Чего бы это ни стоило, чтобы удержать его в своей жизни, она сделает это. Этот дьявол, этот ангел, этот мужчина. Ей почти захотелось забеременеть от него. Это была бы связь с ним, ниточка. Она выбросила эту мысль из головы. Эти мечты были опасными. Что он сделал с ней?
Под таким углом она могла только лизать и посасывать головку, но она уделила ему все внимание и обожание. Она поклонялась органу во рту. Она служила его потребностям, его желаниям, его прихотям и благодарила его за то, что он сегодня хотел ее.
Малкольм держал одну руку на своем члене, вводя его в ее рот и вынимая из него, а другую положил на медное изголовье кровати. Она обожала слышать его прерывистое дыхание. Он звучал так, будто был близок к крайней точке. Она жаждала его семени, хотела его внутри, в любой дырочке. Но он продолжал трахать ее рот, не кончая, мучая удовольствием не только ее, но и себя.
Мона всосала так глубоко, как только могла, вбирая его в рот, и Малкольм выпустил стон вынужденного экстаза.
- Черт... - выдохнул он, и Мона улыбнулась бы, если бы ее рот не был занят.
Малкольм медленно покинул ее рот и двинулся вниз по ее телу, пока его колени не коснулись ее бедер.
- Злая девчонка, - сказал он. - Ты едва не заставила меня излиться тебе на лицо.
- О нет, - ответила она. - Что угодно, только не это.
- Вас, современных девушек, так трудно шокировать.
- Это то, что ты пытаешься сделать? - спросила она. - Шокировать меня?
- А получается?
- Ты превратил меня в шлюху и заставил этим гордиться. Считай, я совершенно шокирована.
Он усмехнулся, и это был зловещий смех безумного ученого.
- Если ты думаешь, что шокирована... подожди, пока я с тобой закончу.
Она ничего не ответила, потому что она не хотела, чтобы он заканчивал с ней.
Малкольм опустил голову к ее правой груди и нежно пососал. Она закрыла глаза и откинула голову назад, наслаждаясь блаженством его губ и прикосновений к ее соску. Волны тепла и удовольствия распространялись по груди и животу, заставляя внутренние мышцы сокращаться снова и снова. Все ее лоно увлажнилось и ожило, желая проникновения. Казалось, он не торопился овладеть ею, поэтому она беспомощно лежала и наслаждалась. Его рот переместился на другой сосок. Тот затвердел, когда он вобрал его. Боль от рубцов утихла. Ранее они кричали, а сейчас едва шептали напоминания о себя. Раны сделали ее очень чувствительной. Где бы Малкольм не прикасался к рубцам или синякам, специально или случайно, она вспоминала поцелуй стека, те слова, которые плавили ее, превращая в новый образ. Она вспоминала его двойной подарок боли и нежности, и любила его за это.
Без единого слова предупреждения, Малкольм опустил бедра и погрузил каждый свой дюйм в нее. Она услышала, как издала звук, длинный низкий стон, когда он наполнил ее до самых краев. Он приподнялся и обхватил руками ее груди, а бедра глубокими толчками объезжали ее. Она не могла пошевелить ни руками, ни ногами, только бедрами, которые она приподняла навстречу его. Она услышала влажные звуки их совокупления, и это возбудило ее еще больше. Малкольм, казалось, потерялся в ней. Его руки держали ее груди в крепкой хватке, голова запрокинула назад, губы приоткрыты, глаза закрыты, и он трахал ее. Теперь он был для нее Богом, Богом секса и греха. Если бы он мог трахать ее вечно, она бы позволила ему. В аду, где грехи похоти были наказуемы, говорят, что похотливые проклятые разрывали друг друга своими желаниями, а разорванные и кровоточащие куски все еще находили способы встретиться и спариться друг с другом. Она гадала, почему же это ад? Эти теологи никогда не встречали Малкольма.
Безумие охватило ее, сжалось вокруг бедер и талии. Она нуждалась в освобождении и это сводило ее с ума. Мона быстрее раскачивала бедрами, приподнимала и приподнимала их.
- Тише, милая, - сказал Малкольм, но было уже поздно. Она была за гранью рассудка. Обезумев, она изо всех сил дернулась под ним, как только могла с привязанными лодыжками и запястьями. Она брыкалась и извивалась, извивалась и умоляла. Но Малкольм сдерживался, трахал ее сдержанно, будто сто ударов стеком было недостаточной пыткой для нее. Далеко недостаточной.