Она должна его вернуть.
Наконец, она закончила. Каждый кусочек вернулся на место, приклеен и был похож на карточку Франкейнштейна. Она нашла свою одежду, надела ее, посадила Ту-Ту в большую кожаную сумку, которая служила ему одновременно и переноской. Она оставила карточку на кровати и ушла домой.
Не оставалось ничего, кроме как ждать.
В ту ночь ей снова приснился «Кровоточащий». Во втором сне он умер, находясь внутри нее, и красный цвет был повсюду, на ее руках, на груди и на губах, когда она пила кровь прямо из его сердца.
Глава 9
Отцелюбие римлянки
В Мартовские иды 7Малкольм наконец связался с ней.
Она только что закрыла галерею на вечер, а для этого ей нужно было лишь задернуть красные бархатные шторы на окнах, перевернуть табличку "открыто" и запереть дверь. Вернувшись в свой кабинет, чтобы достать Ту-Ту из его корзинки, она обнаружила на столе раскрытую книгу по искусству. Она так давно не видела Малкольма, что почти потеряла надежду, что он когда-нибудь вернется к ней. Она оглядела кабинет, принюхиваясь, надеясь уловить хоть какой-то его запах, хоть малейший намек на присутствие. Ее тело ожило только при мысли о Малкольме. Она была в восторге от того, что он хочет снова увидеть ее, но боялась открыть книгу. Что ему нужно от нее на этот раз? Что он заставит ее сделать? Что он с ней сделает? Что он сделает, чтобы она наслаждалась его действиями?
Она медленно опустилась в кресло и сказала себе, что делает это ради денег. Ради денег она снова увидится с Малкольмом. Ради денег она подчинится его сексуальным требованиям. Ради денег она откроет книгу.
Но дело было не в деньгах.
Она все-таки открыла книгу.
Красная бархатная лента отметила страницу почти в конце. На ней была картина под названием "Отцелюбие римлянки" датированная 1767 годом художника Жана-Батиста Грёза. Она никогда раньше не видела эту картину и не слышала словосочетания «Отцелюбие римлянки». Для нее это ничего не значило, но сцена была достаточно ясной. Худой старик томился в тюремной камере, а молодая женщина в пышном платье предлагала ему свою грудь, чтобы тот поласкал ее. Проститутка, навещающая заключенного? Это казалось вполне логичным объяснением происходящего. Достаточно прилично. Голая грудь едва ли шокировала ее. После Минотавра ничто не могло ее шокировать.
В голове у нее звучал насмешливый голос Малкольма.
Не говори так. Мужчины, как я, воспринимают подобные заявления как вызов.
Мона до сих пор не знала, что произошло той ночью с Минотавром. Может, он накачал ее каким-то наркотиком, который невозможно обнаружить в крови? Или вино было достаточно сильным, чтобы опьянить ее до так степени, что она видела в задней комнате шабаш древних жриц и Минотавра, которому те служили? Или была еще одна возможность, куда более ужасающая, чем быть накачанной или безумной?
Что если, каким-то образом, как-то, каким-то возможным путем, это все было реальностью?
Мона знала, что этот вопрос будет мучить ее всю оставшуюся жизнь, если она никогда не узнает ответа, а она никогда не узнает ответа, если никогда больше не увидит Малькольма. Разум подсказывал ей бежать, бежать от этой опасной игры, в которую она играла с этим опасным человеком. Но сейчас, похоже, она уже не была в здравом уме. Она испытала сильнейший оргазм в своей жизни, когда была прикована к валуну с получеловеком-полузверем внутри. После этого не было пути назад. Она могла только идти вперед.
Посадив Ту-Ту в его переноску, она отправилась к себе домой. В шкафу висело несколько старых праздничных платьев ее матери. Одно было кроваво-пурпурного цвета, с расклешенными рукавами и пышными юбками с золотой тесьмой на лифе. Оно было похоже на нечто с картин позднего Ренессанса. Как только она надела его и встала перед зеркалом, Мона почувствовала непреодолимое желание вернуться в галерею в тот же вечер. Она пыталась игнорировать порыв, но тот стал только сильнее, когда она расстегнула заднюю часть платья. Это было похоже на зуд, только внутри ее мозга, куда ей не добраться. Она быстро застегнула платье снова, и зуд уменьшился. Она сделала шаг к двери, и зуд стал еще тише. Она отошла от двери, села на кровать, и зуд стал таким сильным, что ей захотелось обхватить голову руками. Ничего не поделаешь. Она должна пойти.