- У всех своя работа, Иванов! - буркнул старший надзиратель, - следователь обещает, а я исполняю. Другой следователь вот тоже гражданину пообещал... короче, знакомьтесь!
Волков вошел внутрь тесной одиночки и подождал, пока за ним захлопнется дверь. Но и после остался стоять у порога, рассматривая обстановку камеры. За свою долгую жизнь он впервые оказался в заключении. Что ж, от сумы да тюрьмы... как говорится, не зарекайся. Тем более. Что пока к нему не применяли никаких насильственных методов, если не считать таковыми саму процедуру ареста. Может, все еще образуется... товарищи разберутся, выпустят. Тьфу ты, черт! И часа не прошло, как арестовали, а уже психология изменилась. Смотри, как бы вперед ногами отсюда не вынесли!
Волков осмотрел крохотное помещение одиночки. Несмотря на название, в камере стояли двухэтажные деревянные нары с роскошными соломенными матрацами неопределенного цвета. Крохотная лампочка свечей в двадцать нерешительно разгоняла темноту и даже не позволяла рассмотреть лица сидящего на нижней шконке.
- А мне говорили, что камеры освещаются так, что спать невозможно! - произнес Андрей Константинович в полутьму, - здравствуйте, товарищ!
- Товарищи остались за забором! - тоскливо произнес некто с редкой фамилией Иванов, - а здесь находятся исключительно враги народа.
- Тогда позвольте представиться: враг народа - Волков Андрей Константинович.
- Не скажу, что рад знакомству, - хмыкнул мужчина, - но вежливость соблюдем. Иванов Петр Максимович. Бывший начальник штаба семнадцатой армии. Комкор. Третий месяц здесь кантуюсь... а сильные лампочки вворачивают тем, кто ни в чем не признается.
- А вы, значит...
- Вот только не нужно осуждать, товарищ! - Иванов при слове "товарищ" запнулся, - я месяц не спал и трое суток навытяжку стоял перед идиотами в синих фуражках. Да и просили признать не так уж много...
Волков неопределенно хмыкнул. Это в детстве, будучи пионером, просто было осуждать сломавшихся под пытками. И восхищаться "пионерами-героями", и преклоняться перед мудростью партии. А когда вот так - загонят в задницу рыболовный крюк самого большого калибра, а в газетах напишут, что сам его проглотил...
- Я не осуждаю, - мягко сказал он, - неизвестно еще, в чем придется признаваться мне. А ведь попросят, сукины дети, еще как попросят!
- Простите, - произнес бывший начальник штаба, - я не расслышал, вы на какой должности служили?
- А кто сказал, что я служил? - удивился Андрей Константинович, - я в деревенской школе детишкам французский язык преподаю. Пошел как-то в лес за грибами, и сам того не желая, заблудился. Вышел в каком-то незнакомом месте... даже не предполагал, что такое есть в нашем лесу. Каменные здания, огражденные колючей проволокой... вышли двое вооруженных карабинами и с собакой... собака из них самая добрая была. И вот теперь меня обвиняют в шпионаже. Какой из меня, нахрен, шпион?
- Удивительно! - покачал головой Петр Максимович, - простого учителя запирают вместе с высшим комсоставом. А в шпионаже нынче обвинят всех. Время такое...
Он недоговорил, но из его серых командирских глаз внезапно хлынула волна недоверия. Мол, знаем мы таких учителей, которых подсаживают к комкорам. Пусть даже и к бывшим комкорам. В том, что он "бывший", Иванов не сомневался. О реабилитированных пока не слышали. Он, во всяком случае, не слышал.
- Так я займу верхнюю коечку? - ласково посмотрел на него Волков. Он молча кивнул и отрешенно уставился в темный угол, где, судя по запаху, стояла параша.
Его неожиданный и незваный гость ловко запрыгнул на верхнюю шконку, отчего пятисантиметровые доски жалобно заскрипели под отнюдь не легким его весом, зевнул с наслаждением вольного человека.
- Сколько времени, не подскажете? - спросил Иванов, - я видел, что у вас хронометр не отобрали.
- Около шести вечера, - до ушей комкора донесся еще один зевок Волкова, - забыли, наверное, про мои часы.
Иванов решился.
- Не похожи вы на преподавателя французского. Где вы проходили службу, товарищ Волков?
- Отдельный Лазурный Корпус! - ответил тот, засыпая, - командиром.
Петр Максимович честно пытался уснуть, но из головы не шли последние слова его сокамерника. Ни о каких "лазурных корпусах" Иванов не слышал, о своем собеседнике до сих пор тоже ничего не знал, хотя вот это как раз и не странно. В свете последних событий корпусами командовали бывшие капитаны и майоры, то есть, комбаты. Но Волков не походил на майора. У него было суровое лицо как минимум командарма второго ранга, поставившего не на ту лошадку... странно это все. Но ему что до этого? Скоро суд, приговор, неотвратимые десять плюс пять по пятьдесят восьмой статье. И томительное ожидание пятьдесят третьего года, и случившиеся в связи с этим пятьдесят пять лет. Практически, старость. Как же партия могла в нем так ошибаться, а? Да не участвовал он в этом проклятом заговоре! К жене Фриновского он ходил, а не на собрания комсостава!
А в душе червячок сомнения. "Не возжелай жены ближнего своего" - написано в Библии. Это Фриновский то - ближний? Выскочка хренов, Хреновский! А жена у него ничего: колени белые, мягкие; талия зовущая, губы податливые; мужу некогда заниматься прелестной женщиной - все заговоры против товарища Сталина плетет. Зачем такому молодая жена?
Тревожный эротический сон Иванова был прерван металлическим лязгом. Дверь камеры отворилась и суровый пропитый голос объявил:
- Волков! На допрос!
Не спавший вот уже полтора часа Андрей Константинович быстро слез со шконки и проследовал к двери. Начиналась новая жизнь - жизнь политзаключенного страшных тридцатых.
- Проходите, Иван Михайлович! Не стесняйтесь, мы ведь с вами не первый год работаем на ответственных должностях.
- Спасибо! Вы правы, Лаврентий Павлович! Но уж случай больно неординарный...
- Это вы бросьте! Для меня все случаи важны! И ординарные, - нарком черканул что-то на лежащем перед ним листке бумаги, - и неординарные.
Берия снял пенсне, которое наводило прямо какой-то мистический ужас на его гостей, и поднял трубку телефона.
- Будьте добры, чаю!
Пригласив жестом Кречко присесть на стул напротив, он взглянул на него уже простым взглядом, без магической силы пенсне.
- Так что у вас случилось?
Кречко вздохнул. Мужик он был в годах, заматеревший на этой собачьей работе, но все равно - случай с его непонятным попутчиком из Белоруссии стоял особняком. Творилась какая-то чертовщина: как говорится, ни Ленин, ни Маркс подобных историй не описывали - от всего этого веяло сверхъестественностью. Он пригорюнился.
- Только попрошу вас, Лаврентий Павлович, отнестись к моему рассказу серьезно и не сомневаться в моем психическом расстройстве... прошу прощения, здоровье.
- Да не волнуйтесь вы! - мягко повторил Берия, - рассказывайте все по-порядку.
Иван Михайлович крякнул, пробормотал, что во всем случившемся порядку нету ни на грош, но рассказывать начал почему-то с того места, когда отъезжал в командировку. Лаврентий Павлович застыл и превратился в слух. Не часто в его работе выпадали такие моменты, когда можно было спокойно откинуться на спинку мягкого, кожаного кресла и даже вытянуть ноги. По ходу он только уточнил результаты проверки Полоцкого укрепрайона, сделав несколько пометок на перекидном календаре.
- Значит, вы не видели, откуда появился этот ваш Волков?
- Откуда! - пожал плечами Кречко, - он с таким же успехом мог спрыгнуть и с поезда... честно говоря, товарищ Берия, при современном развитии печатного дела на Западе...
- Это вы о чем?
- Да я о фотоснимке... Волков мне демонстрировал фото, где он снят с обеими своими "женами". Еще хронометр у него необычный... но больше всего вызвало мое удивление...
- Да-да! И не только ваше удивление! Я бы тоже взглянул на этот таинственный прибор. Саперы его прослушали?