Так что я лишь развел руками, жестом показывая, что не понимаю чего от меня хотят.
— Тебе настолько безразлична моя дочь?
— Это вопрос, не имеющий никакого отношения к делу.
— Почему?
«Ты дурак что ли, как это почему? Кто из нас второй секретарь обкома, ты или я?» — так и захотелось ему сказать. Сдержался, заговорил ровным тоном, объясняя вроде бы очевидное.
— Потому что мы с ней из разных социальных групп. Речи о мимолетной интрижке как понимаю не идет, а вы заранее планируете хорошее замужество для своей дочери. Для этого нужно выбирать ей жениха из своей социальной страты, причем такого жениха, который как минимум или имеет крепкое положение и перспективы в высоком обществе, или умение грамотно управлять деньгами. Большими деньгами, а не такими как… — показал я на стопки на столе. — Иначе дети Алисы, ваши внуки, будут вынуждены ходить на работу пять дней в неделю, зарабатывая себе на жизнь. У меня нет ни положения в обществе, ни умения управлять большими деньгами. Это же любому дураку очевидно, или вы меня сейчас просто на сообразительность проверяете?
Хм, похоже последняя подача оказалась явно лишней. Я уже как-то имел неосторожность испортить отношения с одним директором, еще в другом мире. Тоже тогда речь шла о вполне очевидных вещах, и я не думая произнес фразу: «Это же любому дураку очевидно».
Как тогда оказалось, не любому.
Понятно, что нюансы воспитания и пристройства наследников состоятельных семейств — не общественное достояние, но я никак не думал, что господин Станкевич так удивится сказанному сейчас. Мне об этом отец с момента первых проблесков разума периодически долдонил, усилив громкость наставлений особенно когда у меня первые подруги появляться начали.
Или Станкевич сейчас не от этих моих слов удивляется? Вообще не могу понять по его лицу, чего он от меня ждет, и чего хочет услышать.
— Жениху вашей дочери не в последнюю очередь необходимо будет принять на себя обязательства по сохранению накопленного вами семейного капитала, я под это просто не подхожу. Очевидно, что стоит вам выйти на покой, как меня тут же сожрут.
Здесь я немного лукавил, конечно — не договаривая, что у меня в этом мире есть немного важных дел, которые не предусматривают возможной роли кавалера Алисы, боже упаси.
Станкевич молчал, по-прежнему очень странно на меня глядя. Даже не могу понять его эмоции, каша какая-то. В покер я бы с ним точно играть не сел, вообще непонятно ничего, просто не прочитать его. Как будто настройка радиоприемника взбесилась, сплошное шипение и мельтешение нескольких голосов накладываются.
Ладно, надо закачивать уже.
— В общем, под роль жениха не подхожу, так что обсуждать эту тему не вижу смысла. У меня нет положения в обществе, у меня нет грамотности в управлении большими потоками денег, кроме того мне это неинтересно. Теперь я могу идти?
— Тебе неинтересна Алиса?
— Речь сейчас была об управлении большими потоками денег. Это мне не интересно.
— А она совсем тебе не нравится, правильно понимаю?
Ну вот опять почем за рыбу деньги. «Дядь, ну хорош, прекращай!» — захотелось уже мне повысить голос. Но я сдержался.
— Ваша дочь красивая и умная девушка, но нравится она мне или нет, еще раз: не имеет отношение к делу.
— Она в тебя влюблена без ума.
— Это пройдет, — успокаивающим тоном, как доктор на приеме, произнес я. — Если является проблемой, отправьте ее на несколько месяцев куда-нибудь подальше, а еще лучше — волонтером в госпиталь или приют для животных.
— Это все, что ты можешь сказать?
Господи, какой же он тупорогий. Просто никак его не пробьешь: похоже, у него лобовая броня плавно переходит в затылочную кость, как Артур Волков из логистики любил говорить, когда кто-то жестко тупить начинал. Единственный нормальный человек в том вертепе различных совещаний, которые я имел счастье посещать в прошлом мире во время своей недолгой карьеры. Он еще много такого хлесткого говорил, я за ним иногда даже записывал.
Генрих Станкевич между тем продолжал смотреть на меня с вопросом ожидания. Наверное, лучше бы мне было сейчас промолчать. Но все же — на волне хорошего настроения от трехсот тысяч на благотворительность (легко пришли легко ушли) и от удивления его непробиваемостью я не удержался.
— Знаете, когда я спасал жизнь вашей дочери, совершенно не думал о том, чья она дочь. Я даже этого не знал. А если бы знал, тоже не думал бы. Более того, вытаскивая ее из воды я совершенно не думал о том, что она в отношении меня вела себя крайне невоспитанно и невежливо…
Вот почти не соврал — там ведь такие сиськи были, что я в тот момент на них немного отвлекся даже несмотря на надвигающийся на нас вал цунами.
— …и сейчас, видя величину и размер вашей оценки жизни и спокойствия своей дочери, хочу сказать: я просто сделал то, что сделал бы каждый на моем месте. Не стоит таких огромных благодарности. Теперь все, я могу идти?
— Пшел вон, — с гримасой отвращения махнул рукой Станкевич.
Вот тут-то у меня планка моей девиантной, частично демонической сущности и упала. Причем одномоментно — буквально краткий миг повело морозцем по плечам, и в груди уже возник ком обжигающе-холодной ярости.
— С зеркалом так общайся, дегенерат.
— Что? — свистящим шепотом выдал ошарашенный Станкевич.
— Что слышал. Вежливости для начала возьми пару уроков, прежде чем к людям из норы вылезать, животное ты тупое.
— Ты что сейчас сказал, молокосос? — загремел голосом Станкевич, поднимаясь из-за стола и буквально нависая надо мной.
На других, наверное, это действовало.
— Ты глуховат или туповат? — вопреки его ожиданиям, я сделал мягкий шаг вперед.
Говорил я негромко, спокойным тоном. Но, видимо (это я краем обычного сознания отметил), Станкевич что-то увидел в моем взгляде, интуитивно почувствовал опасность. А опасность была, реальная — я ведь сейчас уже не совсем человек, демоническая сущность в моменте берет вверх; мне сейчас убить его как кашлянуть, я собой вообще не владею.
Станкевич инстинктивно почувствовал опасность, но недооценил свои предчувствия — у него, как понимаю, тоже сейчас в груди клокотала ярость, только горячая, а не ледяная как у меня.
— Сученок, я тебе сейчас колено прострелю и посмотрим, как ты запоешь…
Интуиция опасности подвигла этого дурака только на то, чтобы повысить градус угрозы. Частично подтверждая слова делом, Станкевич даже демонстративно выдвинул ящик стола.
Был там пистолет действительно, или просто пугает, проверять я не стал — сделал длинный скользящий шаг вперед, и что было сил ударил подошвой в край столешницы. Стол от удара проехался назад около метра, ударил Станкевича в район бедер и заставил его отшатнуться. Я уже — прыжком, запрыгнул на стол, схватил Станкевича за волосы высокой набриолиненной прически, и спрыгнул обратно со стола задом и назад, рывком потянув голову за собой.
«Второго секретаря московского обкома головой об стол, безо всякой вежливости и такта», — подсказал в этот момент внутренний голос.
Нос Станкевича встретился со столешницей с неприятным звуком. Он заорал, выпрямляясь — волосы его я уже отпустил, отбросив вырванный клок. Станкевич ревел от боли и ярости, замахал руками, а я схватился за край стола и могучим рывком подбросил его, опрокидывая. Станкевич снова получил столешницей по лицу и отшатнулся. Он запнулся о ковер каблуком, заваливаясь назад — и с глухим стуком, с размаха падения вошел затылком в стекло панорамного окна. Стекло оказалось крепким, не разбилось. По нему Станкевич и сполз вниз — не потеряв сознание, но явно потеряв ориентацию.
«Нет-нет-нет, стой!» — это уже мой голос разума истошно закричал, обращаясь к самому себе. Было отчего кричать — проходя мимо опрокинутого стола с пола я подхватил бронзовую статуэтку красивой девы, перехватывая ее за голову на манер булавы — с боевой частью в виде тяжелого основания.
Жить Станкевичу оставались считанные секунды. Я сопротивлялся демонической сущности как мог, но у меня просто не получалось взять свои действия под контроль. Пока не получалось — я почувствовал, что бездушный холод отступает, еще немного и…