Его костюм баскского крестьянина был одновременно удобен и изящен: красный — цвета бычьей крови — берет, украшенный в центре большой черной кистью, спадающей на плечо, и двумя перьями (одно в тон берету, другое черное, как кисть), кокетливо обрамляющими лицо; полукафтан того же сукна, что и берет, отделанный черной тесьмой, с широкими ниспадающими рукавами. Через один из них — правый — видно было, что под камзолом надето одно из тех средств, какие в то время ежедневных нападений и ночных засад могли служить нагрудником, смягчая удар кинжала или шпаги. Этот камзол, застегнутый снизу доверху, отставал от парижской моды: там уже лет десять, если не больше, застегивали камзолы только вверху, чтобы показать между ним и короткими штанами складки рубашки тончайшего батиста, потоки лент и кружев. На молодом человеке были панталоны из серой буйволовой кожи; к ним были прилажены подметки с высоким каблуком, так что они служили своему владельцу одновременно и сапогами. Кинжал за кожаным поясом, охватывающим его талию, и прицепленная к этому поясу длинная рапира, бившая его по икрам, дополняли костюм того, кого мы по ошибке назвали крестьянином, ибо сообразно носимому им оружию он вправе был именоваться мелкопоместным дворянином.
Подойдя к двери нужной ему комнаты, он вначале убедился, что это действительно тринадцатый номер; затем, успокоенный на этот счет, постучал особенным образом: два быстрых удара — затем пауза, потом еще два удара — затем такая же самая пауза, потом пятый удар.
На пятом ударе дверь отворилась: следовательно, посетителя ждали.
Та, что открыла дверь, была женщина двадцати восьми — тридцати лет в полном расцвете роскошной красоты; ее глаза, служившие молодому человеку приметой в его расспросах, сверкали, как два черных алмаза в бархатном футляре длинных век. Волосы ее были настолько темного оттенка, что любое сравнение с чернилами, углем, вороновым крылом было бы недостаточным. В бледности щек был теплый янтарный оттенок, говорящий о страстях скорее бурных и скоропреходящих, нежели глубоких и долгих; шея, охваченная четырьмя нитками кораллов, сидела на четко очерченных плечах и мягко спускалась к соблазнительно волнующейся груди. Хотя контуры эти, говоря языком скульптора, подходили скорее Ниобее, чем Диане, талия у нее была тонкой, вернее, казалась тоньше, чем она была на самом деле, благодаря чисто испанской округлости бедер. Короткая бархатная юбка того же цвета, что и чепчик, то есть красная в черную полоску, позволяла увидеть нижнюю часть ноги, более аристократическую, чем позволял предположить ее костюм, и ступню, по сравнению с пышной фигурой казавшуюся чрезмерно маленькой.
Мы ошиблись, сказав, что дверь открылась: следовало сказать "приотворилась", ибо, лишь после того как молодой человек произнес имя "Марина" и та, кого называли этим именем, в ответ вымолвила пароль — имя "Жакелино", дверь полностью отворилась, охранявшая ее женщина отступила в сторону, давая дорогу тому, кого она ждала, и поспешно задвинула за ним дверной засов. Впрочем, она тут же обернулась, видимо спеша рассмотреть вошедшего.
Итак, оба разглядывали друг друга с одинаковым любопытством: Жакелино стоял улыбаясь, скрестив руки и подняв голову, Марина — слегка вытянув шею вперед и опираясь руками о дверь, в ласково-угрожающей позе большой кошки — леопарда или пантеры, — готовой наброситься на добычу.
— Черт возьми, — воскликнул юноша, — какая у меня аппетитная кузина!
— А у меня, клянусь душой, красавец-кузен, — произнесла молодая женщина.
— Клянусь честью, — продолжал Жакелино, — когда люди состоят в таком близком родстве и ни разу друг друга не видели, то, мне кажется, они должны начать знакомство с поцелуя.
— Ничего не имею против такого способа поздравить родственников с благополучным прибытием, — отвечала Марина, подставляя ему щеки, вспыхнувшие на миг румянцем (опытный наблюдатель безошибочно приписал бы его легко вспыхивающему желанию, а не слишком чувствительной стыдливости).
Молодые люди расцеловались.
— Ах, клянусь душой моего развеселого отца, — вскричал молодой человек, пребывавший в отличном настроении, похоже вообще ему свойственном, — по-моему, самая приятная вещь на этом свете — поцеловать красивую женщину, не считая, разумеется, повторного поцелуя, что должен быть еще приятнее!
И он вновь протянул руки, собираясь подкрепить слова делом.
— Тише, тише, кузен, — сказала молодая женщина, останавливая его, — мы поговорим об этом позже, если вам угодно. Не потому, что это не кажется мне столь же приятным, как вам, а потому, что у нас нет времени. Это ваша вина. Почему вы заставили меня потерять полчаса, ожидая вас?
— Черт возьми, хорошенький вопрос! Да ведь я думал, что меня ждет какая-нибудь толстая немецкая кормилица или высохшая испанская дуэнья. Но пусть нам еще раз представится случай оказаться вместе, и, клянусь Богом, моя прекрасная кузина, это я буду ждать вас!
— Принимаю к сведению ваше обещание; но сейчас мне надо поскорее сообщить особе, пославшей меня, что я вас видела и что вы готовы полностью повиноваться ее приказаниям, как и надлежит вести себя учтивому рыцарю по отношению к великой государыне.
— Я с покорностью жду этих приказаний, — произнес молодой человек, опускаясь на одно колено.
— О, вы у моих ног, монсеньер! Монсеньер, что это вы вздумали! — воскликнула Марина, поднимая его.
Потом она добавила со своей дразнящей улыбкой:
— А жаль: вы были очаровательны в этом виде.
— Послушайте, — сказал молодой человек, взяв мнимую кузину за руки и усаживая рядом с собой, — прежде всего самое главное: о моем возвращении узнали с удовлетворением?
— С радостью.
— И эту аудиенцию мне подарят с удовольствием?
— С радостью.
— И миссия, которой я облечен, будет встречена с одобрением?
— С восторгом.
— Однако вот уже неделя как я приехал, а жду уже два дня!
— Вы и вправду очаровательны, кузен; а сколько дней назад, по-вашему, мы сами вернулись из Ла-Рошели? Два с половиной.
— Это правда.
— Из этих двух с половиной дней чем были заполнены вчерашний и позавчерашний?
— Празднествами, знаю; я их видел.
— Откуда вы их видели?
— Да с улицы, как простой смертный.
— И как вы их нашли?
— Великолепными.
— Не правда ли, у нашего дорогого кардинала есть воображение: его величество Людовик Тринадцатый, одетый Юпитером!
— Причем Юпитером Статором.
— Статором или каким-то другим, какая разница?
— А разница есть, и немалая, прелестная моя кузина; в этом-то, наоборот, вся суть.
— В чем этом?
— В слове "Статор". Знаете вы, что оно означает?
— Право же, нет.
— Оно значит либо "Юпитер останавливающий", либо "Юпитер останавливающийся".
— Постараемся, чтобы это был "Юпитер останавливающийся".
— У подножия Альп, не так ли?
— С Божьей помощью мы сделаем для этого все, что сможем, несмотря на молнии, которые он держит в руке, угрожая одновременно Австрии и Испании.
— Молнии деревянные и бескрылые; крылья молний войны — это деньги, а я не думаю, что король и кардинал сейчас очень богаты. Так что, милая кузина, Юпитер Статор, погрозив Востоку и Западу, по всей вероятности, отложит свою молнию, так и не пустив ее в дело.
— О, скажите это вечером обеим нашим бедным королевам, и вы их осчастливите.
— У меня есть для них кое-что получше. Я должен им передать, как известил уже их величества, письмо от принца Пьемонтского: он ручается, что французская армия не перейдет Альпы.
— Лишь бы на сей раз он сдержал слово, а это, вы знаете, у него не в обычае.
— Ну, теперь-то это в его интересах.
— Мы болтаем, кузен, и за болтовней напрасно теряем время.
— Это ваша вина, кузина, — с ослепительной открытой улыбкой отвечал молодой человек, — вы сами не захотели заняться полезными делами.
— Вот и проявляй после этого преданность хозяевам, вот и жертвуй ради них последним! За преданность тебя благодарят упреками! Боже мой, до чего мужчины несправедливы!