И действительно, в глубине гостиной появились Бранкас и Шаварош: на их руках был маркиз Пизани, без сознания и бледный как смерть.
— Мой сын! Брат мой! Маркиз! — раздались одновременно три крика; забыв о Голубой комнате, освящение которой так печально закончилось, все устремились к раненому.
В то самое время, когда маркиз Пизани в беспамятстве был доставлен в особняк Рамбуйе, неожиданное событие, которому предстояло чрезвычайно осложнить там ситуацию, повергло в изумление посетителей гостиницы "Крашеная борода".
Этьенн Латиль, кого считали мертвым и положили на стол в ожидании, пока для него будет сшит саван и сбиты доски гроба, неожиданно вздохнул, открыл глаза и пробормотал голосом слабым, но вполне различимым:
— Хочу пить.
VII
МАРИНА И ЖАКЕЛИНО
За несколько минут до того, как Латиль дал знать, что он жив, с помощью тех двух слов, какие обычно произносит любой раненый, приходя в себя (они, впрочем, занимали первое место в репертуаре нашего наемного убийцы), в гостиницу "Крашеная борода" явился молодой человек и спросил, проживает ли в номере тринадцатом, расположенном во втором этаже, крестьянка Марина из окрестностей По. Ее, добавил он, легко узнать по пышным волосам, по прекрасным черным глазам, выгодно оттеняющим пунцовый чепчик, что призван служить им обрамлением, и по всему ее наряду, напоминающему о тех суровых горах Коарраза, по которым Генрих IV, босой и с непокрытой головой, столько раз лазал ребенком.
Госпожа Солей с очаровательной улыбкой дала молодому человеку время выговориться: ей, несомненно, приятно было хорошенько разглядеть это юношеское лицо. Затем, сопроводив свои слова понимающим взглядом, она ответила, что молодая крестьянка по имени Марина ждет уже примерно полчаса в означенном номере.
И грациозным жестом, какой всегда найдется у женщины тридцати — тридцати пяти лет для двадцати — двадцатидвухлетнего юноши, г-жа Солей указала спрашивавшему на лестницу — по ней можно пройти наверх в комнату под тринадцатым номером.
Посетитель был, как мы сказали, молодой человек лет двадцати — двадцати двух, среднего роста, красивый, стройный; в каждом его движении чувствовались изящество и сила. У него были голубые глаза северянина, черные брови и черные волосы уроженца Юга, загоревшее на солнце лицо, чуть бледное от усталости, небольшие усы и эспаньолка; тонкие насмешливые губы, что, приоткрываясь, позволяли увидеть двойной ряд белых зубов, каким позавидовала бы не одна женщина, дополняли прекрасные черты этого лица.
Его костюм баскского крестьянина был одновременно удобен и изящен: красный — цвета бычьей крови — берет, украшенный в центре большой черной кистью, спадающей на плечо, и двумя перьями (одно в тон берету, другое черное, как кисть), кокетливо обрамляющими лицо; полукафтан того же сукна, что и берет, отделанный черной тесьмой, с широкими ниспадающими рукавами. Через один из них — правый — видно было, что под камзолом надето одно из тех средств, какие в то время ежедневных нападений и ночных засад могли служить нагрудником, смягчая удар кинжала или шпаги. Этот камзол, застегнутый снизу доверху, отставал от парижской моды: там уже лет десять, если не больше, застегивали камзолы только вверху, чтобы показать между ним и короткими штанами складки рубашки тончайшего батиста, потоки лент и кружев. На молодом человеке были панталоны из серой буйволовой кожи; к ним были прилажены подметки с высоким каблуком, так что они служили своему владельцу одновременно и сапогами. Кинжал за кожаным поясом, охватывающим его талию, и прицепленная к этому поясу длинная рапира, бившая его по икрам, дополняли костюм того, кого мы по ошибке назвали крестьянином, ибо сообразно носимому им оружию он вправе был именоваться мелкопоместным дворянином.
Подойдя к двери нужной ему комнаты, он вначале убедился, что это действительно тринадцатый номер; затем, успокоенный на этот счет, постучал особенным образом: два быстрых удара — затем пауза, потом еще два удара — затем такая же самая пауза, потом пятый удар.
На пятом ударе дверь отворилась: следовательно, посетителя ждали.
Та, что открыла дверь, была женщина двадцати восьми — тридцати лет в полном расцвете роскошной красоты; ее глаза, служившие молодому человеку приметой в его расспросах, сверкали, как два черных алмаза в бархатном футляре длинных век. Волосы ее были настолько темного оттенка, что любое сравнение с чернилами, углем, вороновым крылом было бы недостаточным. В бледности щек был теплый янтарный оттенок, говорящий о страстях скорее бурных и скоропреходящих, нежели глубоких и долгих; шея, охваченная четырьмя нитками кораллов, сидела на четко очерченных плечах и мягко спускалась к соблазнительно волнующейся груди. Хотя контуры эти, говоря языком скульптора, подходили скорее Ниобее, чем Диане, талия у нее была тонкой, вернее, казалась тоньше, чем она была на самом деле, благодаря чисто испанской округлости бедер. Короткая бархатная юбка того же цвета, что и чепчик, то есть красная в черную полоску, позволяла увидеть нижнюю часть ноги, более аристократическую, чем позволял предположить ее костюм, и ступню, по сравнению с пышной фигурой казавшуюся чрезмерно маленькой.