Потом, рассудив, что опасности больше нет, она приблизилась к двери комнаты, легкая, как птичка, и сказала графу:
— Идите, монсеньер.
И, держась на некотором расстоянии, так, чтобы молодой человек не мог разглядеть ее лица, она отворила одну за другой три двери — те, что открыл и, уходя, затворил за собой король.
Молодой человек следовал за нею онемевший, задыхающийся, потерявший голову. В маленькой комнатке девушка невольно оказалась так близко от него, и граф, сдерживаемый всемогущей силой целомудрия, не мог не опьяняться ее дыханием, не впитывать всеми порами тот чувственный аромат, что исходит от тела молодой женщины и может быть назван благоуханием брачного возраста.
Прежде чем отворить последнюю дверь, она протянула руку к графу, шедшему за ней по пятам, и с легким волнением, заставившим дрогнуть ее спокойный голос, произнесла:
— Монсеньер, будьте добры подождать в этой гостиной. Когда ее величество пожелает вас принять, вас позовут.
И она вошла в спальню королевы.
На этот раз Анна Австрийская не спала и не притворялась спящей.
— Это вы, милая Изабелла? — спросила она, отодвигая полог более решительным жестом и приподнимаясь на постели более поспешным движением, чем делала это при короле.
— Да, ваше величество, это я, — отвечала девушка, став таким образом, чтобы ее лицо оказалось в тени и королева не могла заметить на нем невольного румянца.
— Вы знаете, что король сейчас только ушел отсюда?
— Я его видела, ваше величество.
— У него несомненно были подозрения.
— Возможно; но теперь они наверняка рассеялись.
— Граф здесь?
— В гостиной за дверью спальни.
— Зажгите свечу и дайте мне ручное зеркало.
Изабелла послушно подала ей зеркало, направив на нее огонь свечи.
Анна Австрийская была скорее хорошенькой, чем красивой. У нее были мелкие черты лица, невыразительный нос, однако прозрачная и бархатистая кожа той белокурой фламандской династии, что дала таких государей, как Карл V и Филипп. Кокетливая со всеми мужчинами без различия, она не хотела упустить случай произвести впечатление даже на своего деверя, поэтому взбила несколько прядей волос, примятых подушкой, расправила складки длинного шелкового пеньюара, приподнялась на локте, проверяя, насколько удачна ее поза, отдала зеркало фрейлине и с благодарной улыбкой сделала знак, что та может удалиться.
Изабелла поместила зеркало и подсвечник на туалетный столик, почтительно поклонилась и исчезла за дверью, на которую указывала королева своему супругу, говоря, что там спит на канапе ее дежурная фрейлина.
Горевшие в спальне лампа и свеча были размещены так, чтобы свет их падал на то место, где Анна Австрийская принимала короля и сейчас собиралась принять графа де Море.
Однако, оставшись одна, королева не позвала его: казалось, она ждет кого-то или чего-то, то и дело оглядываясь в глубь комнаты, делая нетерпеливые жесты и что-то тихо шепча.
Наконец, с небольшим промежутком во времени, две двери, будто она обращалась к ним с вопросом, отворились. В одну вошел молодой человек двадцати лет, худой, темноволосый, с грубыми чертами лица, выражение которого, смягчаясь, становилось неискренним. Он был в роскошном костюме голубого атласа и вишневом, шитом золотом плаще. На шее у него (как было принято носить его в ту эпоху) был орден Святого Духа, в руке — белая фетровая шляпа, украшенная двумя перьями под цвет плаща.
Это был Гастон Орлеанский, обычно именуемый Месье; как уверяла скандальная хроника Лувра, исключительная любовь матери к нему объяснялась тем, что он был сын красавца-фаворита Кончино Кончини. Надо сказать, что любой, кому доведется (как довелось нам недавно в музее Блуа) увидеть рядом портреты маршала д’Анкра и второго сына Марии Медичи, поймет, что необычайное сходство между ними могло внушить веру в справедливость этого тяжкого обвинения.
Мы уже говорили, что со времени заговора Шале король презирал своего брата. В самом деле, Людовик XIII обладал своего рода совестью. Ему не было безразлично то, что называлось тогда честью короны, а теперь называется честью Франции. Его эгоизм и тщеславие, обработанные Ришелье, почти полностью преобразились, и из этих двух пороков удалось сделать чуть ли не добродетель; а между тем Гастон, коварная и одновременно трусливая душа, был основательно запачкан в нантском деле. Он хотел стать членом Совета. Ришелье ради поддержания мира согласился бы на это, но принц хотел, чтобы вместе с ним членом Совета стал его воспитатель Орнано. Ришелье отказал. Гастон кричал, бранился, бушевал и заявил, что Орнано, будь то добром или силой, но станет членом Совета. Не имея возможности арестовать Гастона, Ришелье приказал арестовать Орнано. Гастон врывается в Совет и высокомерным тоном спрашивает, кто осмелился арестовать его воспитателя.