— Хохлацкой армии!
— Тут армия ни при чем! Смальства, должно, тоже приучен! Обожди, откуда ты, говоришь, происходишь?
— Из города Киева, Косицкий моя фамилия.
— Скажи пожалуйста, монах, наверно, — засмеялся казак. — А я — Попов. Стал быть, монах и поп!
— Ну, я перед тобой пасую! Ты — донской, я — днепровский. А донские всегда были старше.
— Это ты верно говоришь, хоть тебе, должно быть, и обидно. По правде говоришь. Я люблю, чтоб было по правде. Скажем, вот эти большевики — откуда у них может появиться правда, если они супротив казаков идут? Казак завсегда был государев слуга. Кто-то на перинах с бабой спит, а казак в окопе шашку обминает. Да ежли б казака не было, нашей и мамки б не было!
Сомов отмалчивался. Он успел приметить, что усатый казак глуповат, и держался от него подальше. Сомов соображал, что будет. Значит, петлюровец явился с Поповым, чтоб тот вывел из сарая казаринскую бабу. А потом как пойдёт? Не приведи господи, если петлюровец укатит с ней, а о Сомове подумают, что он ему помогал…
— Видал вот кабатчика? — продолжал Попов. — Совсем не нужный человек. Казак ему последнее несет в кабак, а он, вша тифозная, и не подумает, что казак от хранцуза или всякого иного австрийца его защищает и поить его нужно бесплатно. Вот в чем штука! Я тебе скажу, есаул его обязательно шлепнет.
— Голова у тебя, пан старшина!
— Чего ты опять старшиной?
— Не могу иначе!
— Ну, валяй! Если б у меня нога не калечная, я б и до пана полковника дослужился. Отчаянный, страсть!
— Все это видят!
— А как же ж! Почитай, никто в нашей части не взял бы энту дьявольскую бабу. А я взял! Крестным знамением, туды ее мать, и пошла как миленькая!
— А ведь на допрос ее пора, пан старшина! — будто случайно напомнил Косицкий.
— Эт верно, что пора, — вздохнул Попов, не желая прекращать хорошо завязавшейся беседы. — Попадется такая сука — и води ее! Нога расходилась, как на оттепель… Ты чего ж, тут останешься или пойдешь допивать с есаулом?
— Сам не знаю, пан старшина. Тебя могу подвезти, если там ждут.
— Да кто там ждет! Насмалился он с тобой — до утра проспит. Гляди, к его бабе не подступай! Ревнив, гад, как я! Недавно вестового застрелил за то, что тот у нее обедал… Ежли что, — сказал он, тяжело поднимаясь, — дело молодое… тайком помани! Я смолчу. Могила!.. Так подвезешь? — скривился он от боли.
— Иначе быть не может, пан старшина!
— Чудные вы, хохлы! — помотал тяжелой головой Попов. — Будто и спокойно с вами, а все ж не наши люди… — Он пошел к двери, хромая и горбясь. — Наши по этой причине бьют ваших на вывозе. Вывоз знаешь? На мельнице или на ярмонке… А ежли пожелаешь, — повернулся он, подмаргивая, — можно и ту, что в сарае. Она теперь посмирнела — дьявольскую силу подломали на допросах… Только в другом изъян: на перине не повернется, как надо. — Он хрипло и дурно засмеялся.
— Довезу, пан старшина, а там видно будет, — мрачно опустил брови Косицкий.
— Хитер ты, видать!
— Чего это — хитер?
— Ни от чего не отказываешься!
Он пошел вперед, лихо толкнул дверь.
Сомов успел шепнуть петлюровцу:
— Меня не вмешивай, мне тут жить… Я передам известие, что сделано по уговору…
Косицкий сунул ему из-за спины красненькую.
— Живи, как жил!..
Дрожа от страха, Сомов выглядывал из двери, ожидая, как все устроится. Казак долго возился с запором. Потом чиркал спичкой, выводя арестованную. Косицкий поддержал ее, когда она споткнулась и чуть было не упала. Издали, в синем ночном тумане, они походили на людей, вернувшихся из гостей. Звезды россыпью держались над ними. Так и казалось, что усатый казак с пьяной удали заорет песню. И ничего далее не будет.
Когда они вышли за ворота и повернули к саням, Сомов перекрестился, почему-то ожидая, что именно теперь произойдет главное. Петлюровец дал всем усесться, затем оглянулся на пустую улицу. Казачий постой был далеко, в другом конце поселка. Никому не охота выходить среди ночи на мороз. Тогда петлюровец, как будто стараясь перейти па другую сторону саней, шагнул назад и ударил ручкой нагана казака по голове. Быстро вскочил в сани, схватил вожжи. Сани дернулись в одну сторону, а он завалился в другую, потом поднялся и ударил коней вожжами.
Сомов решил подождать рассвет, чтоб потом донести — ворота в сарае открыты, арестантки нет и казака усатого нет, с хохлом, видать, укатили.
33
Сыпался снег, припорашивая плечи и спины красногвардейцев и очереди-«хвосты» у хлебных магазинов. В «хвостах» неподвижно стояли женщины, старики и дети. Лица старые, глаза скорбные, спокойно глядящие на то, как идут по улице красногвардейцы, дробно стуча каблуками и разрывая тишину маршевой песней: