— Чего молчишь?
— Мне выступать некуда, — сказала Надежда, решив, что она тоже должна немедленно уйти от есаула.
— А что ж ты, тут останешься?
— Домой, в Чернухино, вернусь.
— Тогда и я с тобой… — вдруг обмяк Черенков.
Надежда не ожидала этой слабости. Она растерянно следила за тем, как он шел к кровати, тяжело передвигая ногами, как снимал сапоги, по-домашнему покряхтывая.
— Выйди скажи казакам, пускай без меня идут на хутора, — говорил он, разматывая портянки. — Я туда позже приду… потом, когда высплюсь…
Он не был пьян. Можно было бы подумать, что к нему пришла кротость обо всем забывшего человека, если бы не дрожали руки и не водил он головой, как бык на бойне, почуявший чужую кровь и свою кончину. Все лицо покрылось мелкими морщинами, старчески сощурилось.
— Как же ты будешь спать, если шахтеры рядом? — попыталась образумить его Надежда.
— Нич-чего, ничего…
В горле заклокотало. Закрыв лицо руками, он упал на бок и заплакал. «Вот тебе и радости, — продолжала изумляться Надежда, — тот ли это вояка, что носился целый день на коне как бешеный?»
— Людям что передать? — спросила она, опасливо поглядывая на дверь: кажется, ударил по ней кто-то.
— Моя неудача, — гудел он в кулаки, прижатые к лицу. — Не трус я… видит бог, не трус… мне жисть своя ни во что… Сколько легло казаков… Дон не простит!..
Надежда попятилась к двери. Теперь ей послышалось, будто во дворе поднялся шум: или казаки требовали появления есаула, или к Ново-Петровке подступали шахтеры. Она выскользнула в сени; дернула за дверь, но дверь оказалась закрытой снаружи. Из щелей потянуло дымом и гарью. Надежда вскочила в хату.
— Горим! — толкнула она лежащего Черенкова. — Горим! Хата горит! — закричала она истошным голосом и теперь увидела, что пламя осветило окно, а дым густо пополз из сеней и стелился понизу сизоватыми полосами.
— Караул… Спасите!.. — вскричала Надежда, заметавшись по хате.
Черенков поднялся. Увидев огонь, он подскочил к окну, высадил раму, в лицо ему ударило жаром, густо повалил дым, а со двора послышались голоса:
— По окнам бей!
— Ложи его, борова, пускай смалится!
Черенков отпрянул от окна, узнав своих. Дым заполнил хату. Где-то рядом хрипела Надежда: «Спас-сите-е!..»
Пламя ворвалось в оконный проем и отогнало Черепкова к стене. Почувствовав смертную тоску, он бросился к двери. И там лицо его опалило огнем. В ужасе попятился, закрываясь руками от огня.
Это было его последним движением. Дальше он уже только чувствовал, как падает, слышал какой-то треск и судорожно прижимал к груди обожженные руки. Последним осознанным чувством была невыносимая боль в глазах. Он заплакал, беспомощно ожидая избавления от нее. Но боль усиливалась, и кажется, не слезы, а глаза покатились по обожженным щекам.
Возле двора стояли несколько всадников до тех пор, пока не рухнула крыша горящего дома.
Крыша упала, поднимая к небу столбы искр. Один из всадников, рыжебородый казак, сняв мохнатую папаху, перекрестился, то же сделали другие. Далее, ни слова не говоря друг другу, они поскакали по улице Ново-Петровки, догоняя своих, ушедших на полчаса раньше.
Горела хата косоротого Родиона.
Он стоял с бабой в отдалении, жалел хату и не знал, что в огне ее сгорели живые души. Все ж было и облегчение: казаки оставили Ново-Петровку, на Косом шурфе и в Сапетине прекратилась стрельба, никого не убило из своих, одна только хата сгорела…
37
До самой ночи продолжали подходить к Казаринке группы шахтеров. Зажженные факелы освещали их потемневшие и осунувшиеся за день лица. Огонь факелов кроваво-красно сверкал на оледенелых ветках деревьев и заставлял думать не о минувшем жестоком бое, а о нарядности и покое этой ночи. Прояснилось небо, выплыл рог белого месяца, разворошенная снарядами терриконная гора светилась огоньками, как огромная елка, украшенная для всего поселка и для всей неоглядной степи. Ночь ведь была новогодней…
— К этому времени ты и надеялся попасть в Казаринку! — бросил Вишняков подведенному Фатехом Попову.
— Ты меня не стреляй, — затараторил Попов, — у меня мысль такая, что незачем нашему брату казаку в дальнейшем с шахтерней воевать.
Вишняков замахнулся на него кулаком. Уж очень жалко ему было погибших товарищей.
— Оно, конечно, по мордам я схлопотал…
— Уйди от греха!..
Вишняков заговорил с казаком не потому, что хотел с ним поспорить, показать свое превосходство или выместить на нем злость на белоказаков, причинивших столько невосполнимого урона шахтерам. Он страдал от понесенных утрат и в этом страдании не находил себе места. Держало его на улице, возле шахтеров, то, что было пережито вместе. Хотелось поскорее увидеть Катерину, привезенную в дом Паргиных. Все же он продолжал оставаться среди людей, не зная, что сделать прежде.