Фофа и Раич молчали. Вишняков прошелся к столу, искоса взглянул на арестованных.
— Стрельба вам, должно, была слышна, — сказал он, снимая шапку и приглаживая волосы. — Мы отбили атаку карательного отряда есаула Черенкова и потом разгромили его. Это первая новость, кою вам положено знать и понимать… Дальше о том, что к вам относится. К твоему дому, Трофим, приходил Дитрих. Вина твоя в том, что ты прятал золото и пытался скрыть связь со злейшим врагом революции. Вина Куксы и полковника Раича еще не доказана. Они тоже были арестованы в том же доме, стало быть, имели связь с Дитрихом по поводу всяческих действий против советской власти… По этой причине… — протяжно, обдумывая решение, продолжал Вишняков.
Раич перебил его:
— Моя вина может быть доказана, если я скажу вам, что собственность Дитриха я доставил дрезиной из Новочеркасска.
— Вот оно как!
— Я не знал, что везу.
— Знал, не знал — действие против революционного закона о сохранности народной собственности!
— Даю вам честное слово офицера!..
Он стоял распоясанный, всклокоченный и бледный. Что-то новое прозвучало в этом заверении: раньше Раич держался перед солдатами гордо и независимо, хотя смерть каждую минуту гуляла у него перед глазами. Значит, появилось сомнение в правоте? Или подумал о семье? «Мальчонка-то и не знает, что случилось с отцом. А мальчонка соскучился по отцовской руке — все хватался и сжимал мою. Что же будет, если этой рукой да его батяню…» Вишняков мотнул головой, отгоняя воспоминание о детских глазах и худом лице с ниточками морщин от синеватых ноздрей до остренького подбородка.
— Слову мы не можем верить! — крикнул Вишняков.
— Я знал вас справедливым человеком, — сказал Раич.
— Справедливость мою только что пулей поскребли! В справедливость из орудий и пулеметов били! Кое-что измениться должно. У нас война началась с офицерскими частями. Нас голодом душат промышленники. А чего мы на слово должны верить ихним служкам? Суд вам положен!
Трофим всхлипнул:
— Никогда не бывал под судом…
Фофа отупело глядел впереди себя. Губы его дрожали. Один Раич прямо и твердо смотрел на Вишнякова:
— Я готов предстать перед вашим судом.
— Готов — так лучше, — похвалил его Аверкий. — Скажу тебе, Архип, с этим — никакой мороки. А те двое — чистая беда! На суде могу подтвердить, как они тебя кляли!..
«При всей строгости нельзя все же и без суда», — думал Вишняков. Все это навалилось на его плечи тяжелее минувшего боя. Ничего страшнее судов он не знал в прежней жизни. Ненавидел царских судей, которые успевали писать приговоры и жрать булки с колбасой. Цепенел, когда народ сам судил, не слыша просьб о помиловании. Теперь самому надо решать — судить или освобождать…
— Я готов заявить перед вашим судом, — сказал Раич, — что не признаю права генералов и промышленников силой утверждать свою власть над народом. Народ сам должен избрать свое правительство. Я также обязан сказать, как офицер и патриот, что опасность германского вторжения меня беспокоит больше всего и я могу признать только то правительство, которое поднимает народ на спасение родины.
«Не изменился, — думал о нем Вишняков, — к Каледину не пошел и не пойдет. А Дитрих ловок, обманул его, как меня и Лиликова тоже пытался одурачить…»
— Суд все выслушать обязан, — оказал он. — Суд должен быть!
— Я готов предстать перед вашим судом! — повторил Раич.
— Хорошо, — сумрачно произнес Вишняков.
Он мог быть суровым и непреклонным. Мучить человека не умел.
— Отведешь, Аверкий, полковника Раича в дом управляющего. Там его семья дожидается — жена и двое детишек. Оставишь его там. Трофима тоже отпусти до суда. А господина Куксу покарауль пока…
Он ушел, не глядя на арестованных. Ему стало легче оттого, что все так решилось. Люди соберутся и скажут, как быть. Только надо не сразу, а спустя несколько дней, чтоб успокоились малость после боев.
38
Молодой месяц висел над дорогой, ведущей к дому Паргиных. Ниже месяца светилась яркая звезда, напоминая о необычности новогодней ночи. Снег присыпал, прикрыл убожество поселка. Даже крыши, па которых торчали листы ржавого железа, прогнившие горбыли и ведра на дымарях пригладил и украсил снег. Крыши были низкие, можно рукой достать. А теперь они почему-то казались выше. Приподнимали их не столько снежные наносы, сколько нарядное звездное небо, щедро возвышающее все на земле.
Чем ближе подходил Вишняков к дому Паргиных, тем больше им овладевала смутная тревога. Последние шагов пятьдесят Вишняков почти пробежал. Еще издали он заметил свет в двух выходящих па улицу окнах. Морковного цвета огоньки почему-то мерцали, как будто их то закрывала, то открывала пелена густого тумана. Вблизи мерцание прекратилось. Вишняков протер глаза, подумал, что это от набегающей на морозе слезы.