— Иван Евграфович, простите, но я… моряк с печки бряк, — пытаюсь как-то представиться с выгодной стороны.
— О! Все равно. Я люблю моряков. Встречался с ними на Ленинградском фронте. Ты Жору Костылева знал? Нету его. Мы все теперь летаем с лежанки на полати. Счастливчик — кто имеет печку. Вышла из моды. Газ и водяная батарея не каждому по душе. Да что мы стоим? Раздевайся, проходи. Аля! Ты нам приготовь хабур-чабур с прицепом, пока мы тут будем выяснять точки соприкосновений на море и на суше.
— Иван Евграфович, дорогой, вы меня не знаете. Я не авиатор, а дохлый литератор. Знаю вас заочно через вот эту газету с грифом «Красной Звезды». И пришел к вам, честно говоря, не как сослуживец, хотя на каком-то фронте наверняка воевали вместе. Хочу написать о вас очерк, может быть, повесть. Вы не против?
— Д-а-а-а, нет, — как-то сник мой герой. — Только что рассказывать? Что вас интересует? — перешел с доверительного «ты» на официальное «вы» мой сослуживец по фронту. Вижу: дело — швах. Как же вернуть ушедшую доверчивость ребенка в угасшие глаза старика? Как раскрутить на откровенность? Решил взять быка за рога. Достаю газету:
— Вот здесь гвардии инвалид авиации пишет о вашем «Железном кресте» от Гитлера Можно посмотреть его? Как это было?
— А-а, чего хорошего? Об этой железяке мне…
Тут вошла с подносом Аля, миловидная круглолицая женщина пожилого возраста, но по-прежнему удивительно красивая своими большими глазами и благородными чертами белого лица царицы Нефертити русского происхождения. Я невольно залюбовался немеркнувшим благолепием пожилой представительницы московских красавиц с Поклонной горы.
— Во! Как всегда кстати, — воспрянул духом мой собеседник, узрев на подносе рюмки и бутылку «Белоголовки». — Сначала ударим по нашей, фронтовой, а потом уж о крестах поведем тары-бары растабары.
Я запротестовал: «Нет! Я приехал за полторы тысячи километров не за этим. У меня в Москве время рассчитано не по дням, а по минутам». Одним глазом замечаю: мой летун сталинской эпохи пригорюнился. Соображаю: переборщил. Иду на попятную. Достаю из портфеля свою бутылку, магнитофон, тетрадь. Вздыхаю: «Сдаюсь. При условии: не насиловать — раз, не молчать — два, не…»
— Не стоять — три! — подправляет мой дурацкий диктат хозяин положения, тактично напоминая незваному гостю — кто есть кто в частной квартире.
Сели. Хозяйка извинилась, что не может составить нам компанию, и уплыла на кухню. Я подумал: «Баба с воза — нам любо». Вот и райская обстановка для беседы без помех. Вслух мы «пожалели» об отсутствии прекрасного пола за столом, а мысленно возрадовались и с налета, с анекдота про пилота-идиота и банкрота из Морфлота пошли-поехали вспоминать молодые годы, невозвратные, неповторимые, трудные, ненасытные.
Улучив момент, я включил магнитофон и развернул газету на странице с громким заглавием «Железный крест советскому асу». Ткнул пальцем в заголовок: «Иван Евграфович, при каких обстоятельствах награждали?»
Вместо рассказа он стал рыться в шкафу, достал коробочку, раскрыл и швырнул на стол почерневший крест с белой эмалевой окантовкой по краям:
— Из-за этого ё… креста меня всю войну ущемляли. Запрещали летать в одиночку, вступать в поединки. Приходилось ловчить, скрывать, что — то одного, то другого фрица грохнул.
— А за что дали-то?
— Да я… это самое — испытывал их самолеты перед войной.
— Вон как…
Повертев в руках железный символ храбрости, я обратил внимание на обрубины, выступающие на конце одного из четырех раструбов.
— Тут крепилась лента с дубовыми листьями, мечами или заколка с бриллиантами. По степеням, значит. Обломились. На прощанье нас тогда щедро обложили знаками внимания. Золотыми монетами, часами. Мне Геббельс подарил серебряный портсигар, с помощью которого можно было фотографировать. А Геринг — секретный карандаш. С близкого расстояния он мог покалечить, ну, там ранить и даже убить человека.
— Сохранился? Покажите! — задрожал я, как охотничий пес перед выстрелом хозяина.
Иван Евграфович снова порылся в нижних ящиках шкафа и вытащил массивный желто-коричневый карандаш, толщиной с палец. Металлический стержень пишущего инструмента походил на толстый карандаш для пометок и резолюций, который мне удалось однажды увидеть на столе у командующего Днепровской флотилии. Таких размеров карандаш является гордостью и столяра-краснодеревщика. Настораживал только металлический корпус его и кнопка-пупырышек на нем.
— А он пишет? — Как лезвие опасной бритвы, возвратил я пишущее устройство в руки обладателя диковинной штучки-дрючки.