— Даю тебе, Тулагин, за примерную службу отпуск на воскресенье. Располагай им, как хочешь, — сказал он.
Тимофей не поверил ушам. Он все намеревался подкатиться к начальству с просьбой отпустить его на денек в Могзон, чтобы повидаться с Любушкой, а тут — на тебе, сотенный сам дает ему отпуск.
— Мне в Могзон бы надобно, — подавляя сконфуженность, заговорил Тулагин.
— Знаю, зазноба там у тебя осталась. В прислуге у Шукшеева... — сотенный лукаво погрозил пальцем. — Ладно, поезжай. Сегодня наши с вагоном туда — и ты с ними. Я замолвлю слово...
В доме Шукшеева Тимофея приняли радушно. Елизар Лукьянович кликнул Любушку:
— Любушка... А кто к нам в гости!?
Увидев на пороге Тимофея, Любушка растерялась. Она никак не предполагала встретить его здесь. Широкие брови ее вспорхнули вверх, в чуть раскосых голубых глазах затрепетали, заметались радостные огоньки.
— Здравствуйте, Тимофей...
— Егорович, — подсказал Тулагин.
— ...Егорович, — закончила смущенно Любушка.
В прихожую вошла дородная, запахнутая в богатый халат женщина.
— Это георгиевский кавалер Тимофей Егорович, — представил хозяин гостя. — А это жена моя, Марфа Иннокентьевна.
Жена слегка кивнула Тимофею и, сославшись на нездоровье, вышла из прихожей.
— Что ж мы стоим? — зашумел Шукшеев. — Стол готовить! Самовар! — кинул он в глубь дома. — Любушка, раздевай гостя, приглашай в залу. Будь хозяйкой.
После казармы Тимофею дом Шукшеева показался раем. На всем точно лежала печать умиротворения, все дышало благодатью. И среди всего этого Любушку он представил постоянно окруженной заботой, душевной теплотой, бесконечно счастливой.
За столом, после пропущенных двух рюмок смирновской водки, Тимофей расчувствовался:
— Хорошо у вас: чистота кругом, спокойно... Завидую вам, Елизар Лукьянович. Любушке завидую...
— У нас всегда так. Правда ведь, Любушка? Да что про нас-то... Как у вас в Чите? Что слышно?.. Сказывают, мутят народ большевики.
— А што в Чите? По всякому... Наше дело — служба. В патрульный наряд пойдешь, увидишь чего-нибудь. А чтоб услыхать — не услышишь. Нам разговаривать-то с народом не положено. Задержали кого — сдали куда следует... Наше дело — служба...
— И правильно, нечего с народом разговаривать. Народ в строгости надо держать. Которые митингуют, прижать, а злостных — нагайками.
Первый хмель резко ударил в голову, но со временем прошел, и Тимофей стал улавливать смысл слов Шукшеева.
— Нагайками?..
— Нагайками, — подливал в рюмку водку Елизар Лукьянович.
Тимофей больше пить отказался, объяснил:
— Мне пора назад ехать. А насчет выпивки в полку строго теперь.
— И правильно, Егорыч, что строго. Дисциплина в армии — первейшее дело. А по нынешнему времени самое наипервейшее.
Елизар Лукьянович предложил Любушке познакомить гостя со всеми шукшеевскими хоромами.
Дом состоял из верхов и низов. На верхах — пять комнат: в четырех жили хозяин с женой, пятая — зала. На низах, в полуподвальных трех комнатах, располагалась прислуга. В одной — конюх-бобыль Максим, во второй — повариха Настя.
Любушка жила в самой маленькой угловой каморке, рядом с кухней а кладовыми. Несмотря на свою малость и небольшое окошко в верхней части стены, каморка выглядела светлой и даже не тесной. Узкая, аккуратно заправленная кровать, шестигранный столик у окна, табурет и плоский сундучок — вот и вся мебель.
Любушка рассказала о себе. Родилась она в Могзоне, здесь, в этом доме. Отца своего не знает, говорят, он некоторое время конюховал у Шукшеевых, а потом сгинул куда-то. Мать, как и она теперь, была в прислуге еще у покойного Лукьяна Саввича — батюшки Елизара Лукьяновича. Померла в позапрошлом году от горячки.
После рассказа девушки дом Шукшеева уже не казался Тимофею уютным и благодатным, а Любушкина жизнь в нем — такой уж счастливой.
...Через некоторое время Тулагину опять выпала оказия побывать в Могзоне. Правда, времени у него было в обрез, но повидаться с Любушкой все же сумел. На этот раз он постучался в дом Шукшеева не с парадного подъезда и не на верхи, а в угловое окошко низов.
Любушка провела его к себе через дворовую калитку. Вид у нее был расстроенный, глаза покраснели.
Тимофей осторожно спросил:
— Обидел никак кто?
— Пустяки. Это так...
Так, да что-то не так. Но Тимофей смолчал, не стал навязываться с настойчивыми расспросами. Она заговорила сама:
— Помните, в день первого нашего знакомства на станции вы говорили мне, что теперь свобода, что теперь все равны будут?