В какой-то мере именно благодаря моей прежней должности в кардинальской гвардии его высокопреосвященство всё ещё продолжал удостаивать меня честью пользоваться моими услугами. В душе мне пришлось пожелать себе, когда я стоял теперь перед ним, предоставить заговорщикам невозбранно исполнить своё дело, потому что знал кардинала слишком хорошо, чтобы ожидать милосердия для бедного поэта, который выставил его на посмешище и так глубоко поразил его гордость.
— Вы читали эти вирши? — внезапно спросил Ришелье, держа в руках экземпляр роковой рукописи.
— Нет, ваше высокопреосвященство, — ответил я не покраснев.
— Тогда сделайте это, Рувруа, — сказал он, — если вам хватит терпения, которого на самом деле я не подозреваю в человеке ваших склонностей. Это мерзкая ахинея. Могу понять популярность, которую они приобрели в винных погребках, ибо мог бы поклясться, что они написаны каким-нибудь пьяным солдатом и, более того, написаны, когда его уже ноги не держали, если судить по спотыкающемуся ритму.
Моя кровь вскипела от насмешек, которыми он вот так осыпал моё сочинение, и сгоряча я настолько забылся, что заметил:
— По-моему, они достаточно гладкие, ваше высокопреосвященство.
Секунду он взирал на меня в полном изумлении.
— Я так понял, вы сказали, что не читали их, — холодно заметил он.
Пот, казалось, брызнул через каждую пору моего тела, когда я осознал, насколько неудачным было моё замечание.
— Но я слышал, как их пели на улицах, монсеньор, — поторопился объяснить я.
— А, правда-правда, — пробормотал он. — И вы ничего мне об этом не сказали, Рувруа! Это было с вашей стороны неблагожелательно; у нас этот дурацкий менестрель уже украшал бы собой Монфокон[7] или продумывал бы какой-нибудь затейливый перевод De Profundis[8] в подземелье Бастилии, а? — вскричал он с довольным смехом, который пробрал мою плоть до мурашек. — Но ни в коем случае не беспокойтесь, Рувруа, он нам ещё попадётся, этот сочинитель эпических поэм, и когда он нам попадётся, — его тон превратился в рычание, а руки злобно смяли рукопись, которую он держал, — мы изломаем его на колесе, не так ли, шевалье?
— Безусловно, надеюсь, ваше высокопреосвященство, — ответил я с содроганием.
После этого он досконально расспросил меня насчёт поэмы и, казалось, разочаровался, обнаружив, что я не могу пролить свет на это дело. По правде, своими вопросами и своим разочарованием он немало меня разозлил, и, будь моя позиция в этом деле менее щекотливой, я бы осведомился у него, не хочет ли он оскорбить меня, числя среди тех шпионов, которые, как он мне рассказал, были у него на службе. Так что я счёл за самое лучшее сохранять на лице улыбку, пока в конце концов он не раздосадовался от моего неведения и не отпустил меня, протянув кольцо для поцелуя и пробормотав прощальное benedicat vos[9]("да благословит вас..." — лат.).
Так вот, хотя, когда я покинул кардинальский дворец, мои мысли были довольно мрачными, вечером я оказался кутившим с полудюжиной гуляк в доме у Валансона и обратившим свою встречу с Ришелье в забавную историю, которая вызвала множество громовых взрывов хохота.
А когда я изобразил ярость кардинала (однако не выдавая своего авторства), мой дядя, герцог де Сен-Симон, который там присутствовал, был единственным, кто не разделил весёлости моего возбуждённого повествования. Напротив, его строгое лицо стало строже, когда мы ещё больше зашумели.
Он воспользовался ближайшей возможностью поговорить со мной наедине, и вот тогда я заметил в его поведении зловещую серьёзность.
— Клод, — сказал он, положив руку мне на плечо, — с твоей стороны было неблагоразумно написать эту сатиру, но ты, должно быть, обезумел, если высмеиваешь свою встречу с кардиналом. Это прискорбная история, племянник, и я весьма дивлюсь, что у тебя находится отвага смеяться и веселиться по такому поводу, когда в любой момент ты можешь поплатиться жизнью.
— Плоха та философия, месье, которая учит нас сегодня предаваться размышлениям о смерти, возможной завтра, и солдат уразуметь её не может.
— Да чума побери твою философию, сударь, — ответил он с гримасой. — Какая философия сделала из тебя поэта? Шпионы кардинала, — продолжил он, — действуют в каждом квартале. В любой миг ты можешь предстать перед его высокопреосвященством разоблачённый как автор L'Hibou Rouge ("Красного Сыча" — франц.). Что тогда, друг мой, а?
И он сделал многозначительный и устрашающий жест, легко проведя пальцами по горлу. Я невольно содрогнулся; заметив это, он воскликнул:
7
Монфокон — огромная каменная виселица, построенная в XIII веке к северо-востоку от Парижа, во владениях некоего графа Фалькона (Фокона). Получила прозвище Montfaucon (от mont — гора и faucon — сокол, буквально "Соколиная гора"). Одновременно на Монфоконе могло быть повешено до 45 человек. До наших дней виселица не сохранилась.
8
De Profundis (Из глубин) — начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающим. Псалтырь, 130, 1–2: De profundis clamavi ad te, Domine; Domine, exaudi vocem meam (Из глубин я воззвал к тебе, Господи! Господи, услышь голос мой).