Один из матросов, белобрысый, с рысьими крошечными, совершенно бесцветными глазками и квадратной плоской физиономией, как я узнал впоследствии, латыш, сощурился на меня.
— Что он врет! — сказал матрос студенту. — Мы ничего не брали. Никаких браслетов там и не было. Это все их буржуйские штучки, мать их…
— Совершенно правильно, товарищ, — нагло подтвердил другой.
— Чего же вы? — недовольно пробормотал субъект. — Вероятно, жена спрятала эти вещи, а вы на людей понапрасну сваливаете. А знаете ли вы, что им за это грозит? У нас за это никакой пощады, прямо «к стенке». Чистый «размен».
Я не стал возражать, хотя собственными глазами видел, как вещи исчезали в карманах матросов.
— Ну, ступай! — проскрежетал латыш, толкнув меня прикладом в спину.
И мы пошли. Когда я покинул квартиру и вышел на улицу, меня объяло ощущение какого-то нравственного отупения и полного безразличия. Я чувствовал, что, очутившись во власти этих людей, беззастенчиво наглых, мне нечего ждать правосудия или даже намека на какую-нибудь справедливость.
«Это начало… это смерть…» — мелькнуло у меня в голове.
Меня привели в обширную комнату в доме № 7 по Екатерининской площади. Здесь сидел дежурный следователь, молодой человек с бритым симпатичным лицом, по-видимому студент. Он, просмотрев мои документы, вписал мою фамилию в дежурную книгу.
— В чем вас обвиняют? — спросил следователь.
— Я вас об этом хочу спросить, — возразил я.
— Однако вы, вероятно, что-нибудь да чувствуете за собой?
— Ровно ничего.
— Гм. Все так говорят. Но, впрочем, возможно, конечно, что это и простое недоразумение, донос. Хотя у нас каждый донос сперва проверяется агентурой и лишь после этого производятся аресты.
— Да, товарищ, но кто эти агенты, которым вверяют судьбу людей?
Мне вспомнились арестовавшие меня матросы.
— Агенты? — Следователь пожал плечами. — Да, конечно, есть разные, — уронил он. — Но ведь следствие-то ведется следователями, проверенными коммунистами, юристами. Одним словом, все выяснится. Беспокоиться вам нечего. Посидите дня два и отпустят, если за вами ничего нет.
Разговор со следователем несколько ободрил меня. Может быть, и в самом деле все эти толки о чрезвычайке и ее застенных ужасах и произволе преувеличены, подумал я. Ведь вот есть же здесь и следователи, такие, как этот молодой человек, студент, производящий впечатление корректного и интеллигентного человека. Я стал ощущать некоторую надежду. В будущем я убедился, что студенческую фуражку здесь трепали и позорили субъекты, ничего общего с университетом не имевшие.
От следователя меня повели к коменданту. Комендант, молодой блондин, извлек регистрационную карточку красного цвета и начал вписывать туда требуемые сведения обо мне. В комендантской находилось несколько агентов, по большей части юношей. Они делились впечатлениями о каких-то удачных обысках и раскрытых «делах».
— А ты знаешь, Сенька, — обратился к коменданту один из юношей. — У Лёни есть кокаин. Целых пять грамм.
— Уступи грамм, — оторвался комендант от регистрационной карточки, обращаясь к тому, кого звали Лёней.
— Заплати 200 рублей.
— Вот сволочь! Спекулянт! Ведь я отлично знаю, за что ты получил кокаин. Он тебе и двух копеек не стоит.
— Ничего ты не знаешь. Во всяком случае, он мой, и я могу за него выручить по 200 рублей за грамм.
— Да ничего ты и не будешь выручать. Сам вынюхаешь весь.
Матрос, приведший меня, вмешался в разговор:
— Что вы при постороннем человеке торговлю завели! Отправьте его в камеру, а там разглагольствуйте.
Комендант дописал листок, и меня увели.
В камере
Меня провели через ворота на обширный двор дома Левашева. Когда-то тут помещалась женская гимназия. Обширный двор, на котором резвились юные девицы, был тщательно выметен арестованными, которые и сейчас, при наступлении сумерек, возились с тачками и метлами. Посредине двора, на борту безводного фонтана, сидел часовой, от времени до времени ворчливыми выкриками понукавший работавших. Я обратил внимание на то усердие, с которым все эти представители интеллигенции и буржуазии выполняли свою черную работу. В самой работе, конечно, ничего позорного или унизительного нет, но мне тогда же бросилось в глаза то злорадное пренебрежение, которым наши тюремщики подчеркивали жалкое и зависимое положение узников. Я обратил внимание на небольшого, с всклокоченными волосами, обильно обросшего бородой арестованного. Он нес полное ведро сора, высыпал его, а затем принялся мыть и чистить песком это ведро около крана. Я узнал в нем профессора Щербакова.
В это время во двор ввели партию арестованных человек десять. Все они были запыленные и усталые. Вороты запачканных тонких сорочек были распахнуты, по небритым щекам струился пот. Эти пришли с работ. Меня проводили через двор в помещение для арестованных. Меня принял караульный начальник и повел по коридору. У дверей одной из камер он остановился.
— Комиссар камеры, — крикнул караульный начальник. — Примите арестованного.
Я вошел в камеру. Когда-то здесь был класс. Теперь комната была разгорожена деревянной перегородкой, доходившей до половины стены, на две части. В каждом отделении вдоль стен были расположены деревянные козлы — нары. Между нарами стоял стол, вокруг которого сидела группа арестованных. На окнах я заметил решетки, по-видимому недавно вставленные. Я вспомнил, что во дворе я видел еще несколько решеток, над которыми возились плотники. Мне вспомнились слова поэта:
Мы села — в пепел, грады — в прах,
В мечи — серпы и плуги!
…И школы — втюрьмы, пронеслось в моих мыслях. Между тем тот, которого караульный начальник назвал комиссаром, предложил мне следовать за собой. Во втором отделении за перегородкой он приказал мне сесть и извлек из-под тюфяка своей койки (остальные арестованные спали на голых досках) большую книгу, служившую когда-то классным журналом, страницы которого пестрели фамилиями бывших питомиц моего узилища.
Комиссар начал меня допрашивать. Вокруг нас столпилась группа арестованных, молодых людей, одетых во френчи и гимнастерки, производивших впечатление военных. Как оказалось потом, это были красноармейцы, юноши из интеллигентных семей.
— За что вас арестовали? — строго спросил комиссар.
— Я и сам не знаю. Мне говорили, что через дня два отпустят.
Взрыв дружного хохота покрыл мои слова.
— Так вы арестованы на два дня? — заливался хохотом один из красноармейцев. — Поздравляю вас. А вон тот, — он указал на сидевшего около окна молодого еврея-студента, — арестован был на полчаса. Так и сказали: посидите полчаса. А сидит он уже, слава Богу, второй месяц. А еще сам сотрудник «чеки». Сколько же это сидеть они будут, если на два дня их посадили? Высчитай-ка, комиссар!
— Да, — добавил другой красноармеец. — Нас здесь восемь человек. Советские служащие мы, красноармейцы. Как свидетелей вызывали. Мы просидели полдня в ожидании допроса. В это время явился какой-то член президиума или заведующий отделом, увидел нас и спросил, что мы здесь делаем. Мы и ответили, что вызваны по делу такого-то свидетелями. «Ах, вы по делу такого-то, — закричал, — арестовать их всех!» Вот и сидим уже три недели.
— А обвинение вам предъявили? — спрашиваю я.
— Обвинение? Нас даже не допрашивали. Так вот сидим и гнием. А сколько будем сидеть — никто не знает.
— Чего там не знать. Пока не «разменяют» и будем сидеть.
— Разменяют? — спросил я.
— А вы не знаете, что это значит? Объясни-ка, Заклер, ты же комиссар.
Новый взрыв хохота.
— А это, видите ли, — начал Заклер, — в Одессе недостаток в мелких деньгах ощущается. Так вот и открыли здесь меняльную контору. Как к затылку вам кольт приставят, так череп на кусочки и разлетится.
К столу подошел брюнет интеллигентного вида, по-видимому, еврей.
— Как вам не стыдно человека разыгрывать, — сказал он. — И без того тяжело ему, а вы еще и терроризируете. К чему это?
— Надо с него допрос снять, товарищ литератор, — важно заметил Заклер.
— Вы контрреволюционер? — обратился он ко мне.
— Я? Нет, не думаю.
— Дело в том, что я вам советую лучше во всем нам сознаться. Мне кажется, я вас знаю. Вы были добровольцем?