Начиная свою книгу, Мельгунов выразил пожелание, чтобы у читателей «хватило мужества вчитаться в нее». И действительно, чтение этой книги, как в 1924 г., так и сегодня, требует изрядного мужества, ибо не может не потрясать и шокировать. Смелость, с которой автор обратился к кровавым перипетиям революции, можно объяснить словами В.Г. Короленко, вынесенными Мельгуновым в качестве эпиграфа к первому изданию книги: «Страшная правда, но ведь правда…». И этот эпиграф говорит много об отношении Мельгунова к Короленко, о близости их позиций и устремлений.
А предисловие к первому и второму изданиям книги Мельгунов действительно начал со слов Короленко, написанных им по поводу одного рассказа, опубликованного в 1910 г. в «Русском богатстве»: «Незаметно эта вещь вряд ли пройдет, если только у читателей и критики хватит мужества вчитаться…» Получается, что Короленко задал основной рефрен правды, которому следовал в своей книге историк. В том же предисловии он еще раз вспомнил Короленко и его борьбу со смертными казнями прицарской власти: «Невольно вновь вспоминаешь слова В.Г. Короленко, мимолетно брошенные им по поводу его работы над «Бытовым явлением». Он писал Горнфельду…: «…Работал над этим ужасным материалом о «смертниках», который каждый день по несколько часов отравлял мои нервы». И когда читатель перевернет последнюю страницу моей книги, я думаю, он поймет то гнетущее чувство, которое должен был испытывать автор ее в течение долгих дней, погружаясь в моря крови, насилия и неописуемых ужасов нашей современности. По сравнению с нашими днями эпоха «Бытового явления» даже не бледная копия…»
Работу Мельгунова отличает самое резкое неприятие революционного насилия, самый строгий суд над проявлениями красного террора, которые были свойственны и Короленко. Непримиримость оценок Мельгуновым красного террора как раз и объясняется во многом его возмущением по поводу дискредитации большевиками, сделавшими ставку на насилие, социалистического движения и социалистической мысли. Историка ужасно тяготило «пятно варварства», оставленное коммунистами на чистом облике многовековой мечты человечества, и он, как представитель одного из социалистических течений, чувствовал и свою собственную вину за случившееся. На этот счет Мельгунов откровенно высказался в своем заключительном слове на процессе по делу «Тактического центра»: «И красный, и белый террор для меня ненавистны. Но красный террор для меня мучителен потому, что я социалист и косвенно принимаю ответственность за то, что здесь происходит». Позднее историк подчеркивал, что красный террор для него более омерзителен, чем белый, так как он творится «под знаменем революции, под знаком обновления мира». Под этими словами подписался бы и Короленко, которые не единожды обвинял в тех же грехах большевиков.
В этой связи показательно критика Мельгуновым взглядов А.М. Горького, который в брошюре «О русском крестьянстве» упрощенно высказался о первоистоках красного террора: «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа… Когда в «зверстве» обвиняют вождей революции… я рассматриваю это обвинение, как ложь и клевету, неизбежные в борьбе политических партий или… как добросовестное заблуждение… «Недавний раб» стал самым разнузданным деспотом, как только приобрел возможность быть владыкой ближнего своего». Приведя эти слова, которые не мог бы ни при каких обстоятельствах сказать Короленко, Мельгунов вынес такой приговор автору «Песни о буревестнике»: «Итак, русский писатель, не только сочувствующий русскому коммунизму, но и имевший с ним более прямые связи, снимает ответственность с творцов террористической системы и переносит ее на темноту народную… Едва ли есть надобность защищать русского крестьянина, да и русского рабочего от клеветы Горького: темен русский народ, жестока, может быть, русская толпа, но не народная психология, не народная мысль творила теории, взлелеянные большевистской идеологией…»
В своей книге Мельгунов приводит множество фактов того, что именно руководители большевиков являлись главными вдохновителями и организаторами красного террора – от самых массовых расстрелов заложников осенью 1918 г. до расправ с белогвардейцами в Крыму в 1920 г. И надо отдать ему должное, что как профессиональный историк, он всегда опирался только на факты, считая, что «толкование догадок – занятие довольно бесплодное». К примеру, Мельгунов ничего не домысливал по поводу, пожалуй, самого страшного инцидента красного террора, связанного с расстрелом царской семьи в Екатеринбурге и других членов императорского дома. В условиях «недостаточности улик» он пришел к выводу, который сегодня уже вполне можно оспорить на основе новых документальных доказательств. По мнению автора, высказанному более подробно в книге «Судьба императора Николая II после отречения», не было заранее составленного единого «московского плана» по устранению представителей дома Романовых, а екатеринбургская трагедия – это скорее преступление партийных изуверов, а не «дьявольский замысел, задуманный в центре и планомерно им осуществленный». И даже особая роль Ленина в этих событиях подвергалась им сомнению: «В действительности позиция Ленина в эти дни была иной: он полагал, что в случае крушения большевизма тактически выгодно содействовать восстановлению реакционной монархии».