Так можно было писать только при полной общественной безгласности. 22 смертных казни! Я также пробовал в свое время производить подсчет расстрелянных большевистской властью в 1918 году, при чем мог пользоваться преимущественно теми данными, которые были опубликованы в советских газетах. Отмечая, что появлялось в органах, издававшихся в центре, я мог пользоваться только сравнительно случайными сведениями из провинциальных газет и редкими проверенными сведениями из других источников. Я уже указывал в своей статье «Голова Медузы», напечатанной в нескольких социалистических органах Западной Европы, что и на основании таких случайных данных в моей картотеке появилось не 22, а 884 карточки![54] «Здесь среди нас много свидетелей и участников тех событий и тех годов, которых касается казенный историограф чрезвычайки» — писал берлинский «Голос России» (22 февраля 1922 г.) по поводу заявления Лациса: «Мы, быть может, так же хорошо, как Лацис, помним, что официальное Вечека была создана постановлением 7-го декабря 1917 г. Но еще лучше мы помним, что „чрезвычайная“ деятельность большевиков началась раньше. Не большевиками ли был сброшен в Неву после взятия Зимнего Дворца помощник военного министра кн. Туманов? Не главнокомандующий ли большевистским фронтом Муравьев отдал на другой день после взятия Гатчины официальный приказ расправляться „на месте самосудом“ с офицерами, оказавшими противодействие? Не большевики ли несут ответственность за убийство Духонина, Шингарева и Кокошкина? Не по личному ли разрешению Ленина были расстреляны студенты братья Ганглез в Петрограде за то лишь, что на плечах у них оказались нашитыми погоны? И разве до Вечека не был большевиками создан Военно-Революционный комитет, который в чрезвычайном порядке истреблял врагов большевистской власти?
Кто поверит Лацису, что „все они были в своем большинстве из уголовного мира“, кто поверит, что их было только „двадцать два человека?..“
Официальная статистика Лациса не считалась даже с опубликованными ранее сведениями в органе самой Всер. Чрез. Комиссии; напр., в „Еженедельнике Ч.К.“ объявлялось, что Уральской областной Че-Ка за первое полугодие 1918 г. расстреляно 35 человек. Что же, значит, больше расстрелов не производилось в то время? Как совместить с такой советской гуманностью интервью руководителей ВЧК Дзержинского и Закса (лев. ср.), данное сотруднику горьковской „Новой Жизни“ 8-го июня 1918 г., где заявлялось: по отношению к врагам „мы не знаем пощады“ и дальше говорилось о расстрелах, которые происходят якобы по единогласному постановлению всех членов комитета Чрезвычайной Комиссии. В августе в „Известиях“ (28-го) появились официальные сведения о расстрелах в шести губернских городах 43 человек. В докладе члена петроградской Ч.К. Бокия, заместителя Урицкого, на октябрьской конференции чрезвычайных комиссий Северной Коммуны общее число расстрелянных в Петербурге с момента переезда Веер. Чрез. Комиссии в Москву, т. е. после 12-го марта, исчислялось в 800 человек, причем цифра заложников в сентябре определялась в 500, т. е. другими словами за указанные месяцы по исчислению официальных представителей петроградских Ч.К. было расстреляно 300 человек[55]. Почему же после этого не верить записи Маргулиеса в дневнике: „Секретарь датского посольства Петерс рассказывал… как ему хвастался Урицкий, что подписал в один день 23 смертных приговора“[56]. А ведь Урицкий был одним из тех, которые будто бы стремились „упорядочить“ террор…
Может быть, вторая половина 1918 г. отличается лишь тем, что с этого времени открыто шла уже кровавая пропаганда террора[57]. После покушения на Ленина urbi et orbi объявляется наступление времен „красного террора“, о котором Луначарский в совете рабочих депутатов в Москве 2-го декабря 1917 г. говорил: „Мы не хотим пока террора, мы против смертной казни и эшафота“. Против эшафота, но не против казни в тайниках! Пожалуй, один Радек высказался как бы за публичность расстрела. Так в своей статье „Красный Террор“[58] он пишет: „…пять заложников, взятых у буржуазии, расстрелянных на основании публичного приговора пленума местного Совета, расстрелянных в присутствии тысячи рабочих, одобряющих этот акт — более сильный акт массового террора, нежели расстрел пятисот человек по решению Ч.К. без участия рабочих масс“. Штейнберг, вспоминающий „великодушие“, которое царило в трибуналах „первой эпохи октябрьской революции“, должен признать, что „нет сомнений“ в том, что „период от марта до конца августа 1918 был период фактического, хотя и не официального террора“.
Террор превращается в разнузданную кровавую бойню, которая на первых порах возбуждает возмущение даже в коммунистических рядах. С первым протестом еще по делу капитана Щастного выступил небезызвестный матрос Дыбенко, поместивший в газете „Анархия“ следующее достаточно характерное письмо от 30-го июля: „Неужели нет ни одного честного большевика, который публично заявил протест против восстановления смертной казни? Жалкие трусы! Они боятся открыто подать свой голос — голос протеста. Но если есть хоть один еще честный социалист, он обязан заявить протест перед мировым пролетариатом… мы не повинны в этом позорном акте восстановления смертной казни и в знак протеста выходим из рядов правительственных партий. Пусть правительственные коммунисты после нашего заявления-протеста ведут нас, тех, кто боролся и борется против смертной казни, на эшафот, пусть будут и нашими гильотинщиками и палачами“. Справедливость требует сказать, что Дыбенко вскоре же отказался от этих „сентиментальностей“, по выражению Луначарского, а через три года принимал самое деятельное участие в расстрелах в
1921 г. матросов при подавлении восстания в Кронштадте: „Миндальничать с этими мерзавцами не приходится“[59], и в первый же день было расстреляно 300. Раздались позже и другие голоса. Они также умолкли. А творцы террора начали давать теоретическое обоснование тому, что не поддается моральному оправданию…
Известный большевик Рязанов, единственный, выступивший против введения института смертной казни формально в новый уголовный кодекс, разработанный советской юриспруденцией в 1922 г., в ленинские дни приезжал в Бутырскую тюрьму и рассказывал социалистам, что „вожди“ пролетариата с трудом удерживают рабочих, рвущихся к тюрьме после покушения на Ленина, чтобы отомстить и расправиться с „социалистами-предателями“. Я слышал то же при допросе в сентябре от самого Дзержинского и от многих других. Любители и знатоки внешних инсценировок пытались создать такое впечатление, печатая заявления разных групп с требованием террора. Но эта обычная инсценировка никого обмануть не может, ибо это только своего рода агитационные приемы, та демагогия, на которой возрасла и долго держалась большевистская власть. По дирижерской палочке принимаются эти фальсифицированные, но запоздалые однако постановления — запоздалые, потому что „красный террор“ объявлен, все лозунги даны на митингах[60], в газетах, плакатах и резолюциях и их остается лишь повторить на местах. Слишком уже общи и привычны лозунги, под которыми происходит расправа: „Смерть капиталистам“, „смерть буржуазии“. На похоронах Урицкого уже более конкретные лозунги, более соответствующие моменту: „За каждого вождя тысячи ваших голов“, „пуля в грудь всякому, кто враг рабочего класса“, „смерть наемникам англо-французского капитала“. Действительно кровью отзывается каждый лист тогдашней большевистской газеты. Напр., по поводу убийства Урицкого петербургская „Красная Газета“ пишет 31-го августа: „За смерть нашего борца должны поплатиться тысячи врагов. Довольно миндальничать… Зададим кровавый урок буржуазии… К террору живых… смерть буржуазии — пусть станет лозунгом дня“. Та же „Красная Газета“ писала по поводу покушения на Ленина 1-го сентября: „Сотнями будем мы убивать врагов. Пусть будут это тысячи, пусть они захлебнутся в собственной крови. За кровь Ленина и Урицкого пусть прольются потоки крови — больше крови, столько, сколько возможно“[61]. „Пролетариат ответит на поранение Ленина так, — писали „Известия“, — что вся буржуазия содрогнется от ужаса“. Никто иной, как сам Радек, пожалуй, лучший советский публицист, утверждал в „Известиях“ в специальной статье, посвященной красному террору (№ 190), что красный террор, вызванный белым террором, стоит на очереди дня: „Уничтожение отдельных лиц из буржуазии, поскольку они не принимают непосредственного участия в белогвардейском движении, имеет только средства устрашения в момент непосредственной схватки, в ответ на покушение. Понятно, за всякого советского работника, за всякого вождя рабочей революции, который падет от руки агента контр-революции, последняя расплатится десятками голов“. Если мы вспомним крылатую фразу Ленина: пусть 90 % русского народа погибнет, лишь бы 10 % дожили до мировой революции, — то поймем в каких формах рисовало воображение коммунистов эту „красную месть“: „гимн рабочего класса отныне будет гимн ненависти и мести“ — писала „Правда“. „Рабочий класс советской России поднялся“ — гласит воззвание губернского военного комиссара в Москве 3-го сентября — и грозно заявляет, что за каждую каплю пролетарской крови… да прольется поток крови тех, кто идет против революции, против советов и пролетарских вождей. За каждую пролетарскую жизнь будут уничтожены сотни буржуазных сынков белогвардейцев… С нынешнего дня рабочий класс (т. е. губернский военный комиссар г. Москвы) объявляет на страх врагам, что на единичный белогвардейский террор он ответит массовым, беспощадным, пролетарским террором». Впереди всех идет сам Всероссийский Центральный Комитет, принявший в заседании 2 го сентября резолюцию: «Ц.И.К. дает торжественное предостережение всем холопам российской и союзной буржуазии, предупреждая их, что за каждое покушение на деятелей советской власти и носителей идей социалистической революции будут отвечать все контрреволюционеры и все вдохновители их». На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие (?) и крестьяне (?) ответят: «массовым красным террором против буржуазии и ее агентов».
57
В сущности, конечно, проповедь шла открыто и раньше. Кокошкина и Шингарева 6-го января 1918 г. непосредственно убила не власть, но она объявила партию к.-д. «вне закона». «Стреляли матросы и красноармейцы, но поистине ружья заряжали партийные политики и журналисты», как замечает в своей книге Штейнберг. Он же приводит характерный факт, свидетельствующий о том, что ростовский исполком в марте 1918 г. обсуждал вопрос о поголовном расстреле лидеров местных меньшевиков и правых с.-р. Для решения не набралось только большинства голосов. («Нравственный лик революции», стр. 42.)
60
В Москве, напр., во всех районах устраиваются митинги о красном терроре, на которых выступают Каменев, Бухарин, Свердлов, Луначарский, Крыленко и др.