Гориллин без промедлений умелыми движениями сделал два «Кошачьих глаза» и поставил их на стол, себе и своему собеседнику. Ярослав, недолго думая, взял бокал на изящной ножке и мигом осушил половину.
— Да куда ты ж ты залпом?! Его медленно потягивают, как бы наслаждаясь прекрасным видом туманности, бесконечностью Вселенной, величественностью космоса и т. д. Эх, ты, капитан… — Горилла с несколько неодобряющим видом пригубил из своего бокала. — Культура, Ярослав Леонидыч, существует не только еды, но и питья!
— Не будешь проверять содержимое чемодана? — спросил Коломин.
— Хм, но я-то знаю, что внутри. Но знаешь ли ты? — с хитрым прищуром Гориллин сделал ещё один глоток.
— Я узнаю некоторые вещи против своей воли. Почему ты не сказал, что внутри простые чертежи? — «Кошачий глаз» оказался вкусным, но забористым напитком: от половины бокала даже крепкий физиологически Ярослав несколько захмелел.
— Не простые чертежи, Ярослав, — серьёзно покачал головой Горилла. То ли из-за воздействия «Кошачьего глаза», то ли из-за томного октябрьского вечера, то из-а того и другого его разнесло на меланхолическую философию. — Если «инструмент» тебе показал всё полностью, то ты должен был увидеть марку и модель. Это последняя уцелевшая копия чертежей Ford`а Nucleon, единственного аэромобиля в истории с ядерным двигателем. Легенда среди легенд, последнее дерзновение человечества после изобретения космического корабля и полёта в космос. Ты только представь себе: вечная машина с почти вечным двигателем. Наноси новую краску, меняй обшивку кресел, обновляй сопла и трансмиссию — а сердцевина останется той же самой!
И если б нас не поглотил проклятый постмодерн, то кто бы знал, как сейчас бы повернулся ход истории? Среди чистых и уютных городов, где приличные люди создавали бы Культуру и Историю, летали бы аэромобили с ядерными двигателями и ходили бы граждане с атомными сердцами! Чёртовы компьютеры и цифра не цель, а лишь средство для становления рационального общества, основанного на логике и здравом смысле. А сейчас сплошная проклятая антиутопия, тщетные попытки строительства равенства, справедливости и — о боже — одинаковости, которых никогда не существовало в истории, даже в демократических древнегреческих Афинах. Только в европейских народах существуют этот разрушительный пацифизм, эта чрезмерная доброта, эта самоубийственная тяга к справедливости. Этих свойств ты не отыщешь на Востоке и Юге, там совершенно по-другому функционируют мозги. Таких терминов просто не было в их лексиконе: всё это, как и ведущие достижения науки и техники, им завезли европейцы!
Сейчас современный Запад напоминает мне бонюэлевскую Виридиану, которая пусть из честных и благих намерений пускает в собственный дом наглых агрессивных врагов, мерзкую душевнобольную заразу, да ещё кормит и содержит их за собственный счёт. Массовая психическая болезнь по Бехтереву, что поразила всю нашу цивилизацию — нет конца и края ей, столько точек невозврата пройдено, необратимых процессов запущено. А Цивилизация и Культура может быть только одна — западная! Всё остальное — это этники. Замятин, Оруэлл и Хаксли втроём вертятся в своих гробах на третьей космической скорости, образуя тот самый вечный двигатель.
В мой клуб приходят отдохнуть от рутинной суеты совершенно разные люди. Но почитай великую литературу и посмотри грандиозный кинематограф первой половины двадцатого века, как отдыхали люди тогда. Классы не смешивались в «единую», «равную» и одинаковую сербурмалиновую массу, существовало разграничение между приличным и неприличным обществами. Общению, языку, мимике, жестам, такту, манерам, стилю и самому мышлению раньше учили — эстетика формировала этику. Действительно, ведёшь себя красиво, значит, ведёшь себя подобающе. А кто учил нас, Ярослав, кто будет учить наших потомков? Почти утеряно всё это знание. Приличные и утончённые люди страдают в бесклассовом обществе, в этом псевдокультурном общественном «равенстве». Сама жизнь при таком мироустройстве уже является пыткой, пусть порой незаметной и столь неявной. А таким, как мы, лишь остаётся собирать осколки прекрасной эпохи и в редкой тишине наслаждаться ими, звёздами и Луной.
Мне интересна квантовая физика в той части, которую я своими недалёкими мозгами могу осознать. Я верю, что существует нечто за гранью нашего человеческого восприятия, трансцендентное, но одновременно научно кристаллизованное. Человек, к сожалению, иррационален, но если космос выстроен и организован в рациональном порядке, то значит, естественный порядок присутствует в нашем мироздании и смысл в нашем несчастном существовании всё-таки есть. И если существует мультивселенная, то, быть может, имеется реальность, в которой нашим ипостасям повезло несколько больше, чем в этом мире? Может быть, там у нас сложилось всё счастливо, хорошо и прекрасно?
— Тогда явно не всё потеряно. Не выкинешь слова из песни, Горилла, — грустно улыбнулся Ярослав, сам проворачивая собственные судьбу и роль в этой жизни через слова собеседника. Медленно допил оставшийся «Кошачий глаз», наблюдая за уплывающей внутрь себя «туманностью». — Порой наблюдая золотое сечение в самых различных объектах, ты начинаешь понимать, что заложенная в этот мир гармония не могла появиться сама собой. Общество — тоже равновесная система. Маятник однажды обязан качнуться в обратную сторону, и все ужасы хаоса динамично сменятся логикой и чистотой порядка. Кстати, насчет Ford`а Nucleon. Зачем тебе чертежи, если у этого проекта даже не существовало опытного образца?
— Говорят, что не существовало. — Горилла опять хитро улыбнулся и закусил канапе с маслиной. Несколько сменил тему: — Но я не зря затеял эту беседу под хороший коктейльчик, меня на это кое-что вдохновило, вернее, кое-кто. Ты вернул мне чертежи, так хочешь наконец-то услышать имя того, кто вместе с ретромобилями перевозил какие-то странные ЗИЛы в той странной «Мрие»?
— Я весь внимание… — Ярослав откинулся на спинку кресла, глядя прямо в глаза собеседнику.
— Философ, эстет, сумасброд и последний гений двадцатого столетия, недавно трагически почивший в бозе. — Горилла закурил сигару и выпустил дым сквозь волосатые бычьи ноздри. — Семиструнный-Проталин Эрнест Кириллович, режиссёр театра и кино.
Часы зловеще начали отсчитывать полночь. Зловещий «Летучий голландец» на картине словно ожил, мерцая зеленоватым. Проклятый корабль вёл за собой идеальный шторм. Паззл продолжил складываться, а круг непросто дела стал замыкаться.
Глава XXV. ЭТИКА И ЭСТЕТИКА
Поглощённая мечтами о будущем и о той исключительной роли, которую ей, быть может, предстояло играть, Матильда иной раз не без сожаления вспоминала о сухих, метафизических спорах, которые у них прежде возникали с Жюльеном. А иногда, устав от этих высоких размышлений, она с сожалением вспоминала о минутах счастья, которые обрела воле него. Но эти воспоминания вызывали у неё чувство раскаяния, и иной раз жестоко терзало её.
Стендаль, «Красное и чёрное».
Поздней ночью наземный переход над никогда не спящей Профсоюзной улицей, представляющей собой один из многих гигантских желобов, пересёк достаточно молодой мужчина. Он в определённой тревоге оглянулся, но слежки за собой не обнаружил. Оранжевый свет уличных фонарей постоянно перекрывали тени пролетающих мимо аэромобилей. Около железной бочки с полыхающим внутри пламенем прямо на бетонном полу неподвижно развалились электроотморозки, видимо, перед этим успевшие принять большую дозу киберкайфа. Да, хорошо, что с ними никто не успел встретиться, пока они были в сознании. Брезгливо обойдя обессиленных хулиганов, мужчина трусцой стал спускаться по лестнице, минуя пустые банки, бутылки, лужи сомнительной жидкости и разрисованные вульгарными граффити грязные стены. Человек шёл со стороны строительного треста и лесопарка — того самого места, где Боров, Ярослав и другие сотрудники Экспериментального отдела пытались разобраться с бандой Яхи Яьяева.
Резкий удар по немытым перилам заставил ночного путника вздрогнуть. Мужчина остановился и осторожно выглянул, пытаясь понять, что происходит на соседнем лестничном пролёте. Удар металла о металл настойчиво повторился. Вверх кто-то медленно шёл. На какой-то момент человека одолели колкие сомнения, но иного способа пересечь Профсоюзку, кроме этого неприятного во всех отношениях перехода, в ближайших окрестностях не было.