— Мы пришли, — проговорил он ясным голосом, — поговорить с вами, друзья мои…
Но "желтые" остановились, полные недоверия. Четверо полицейских стали плечом к плечу. Жамблу, рабочий-ретроград, ходивший в церковь, человек с сухой мускулатурой и лицом финна, закричал замогильным голосом:
— Это ловушка! Другие нападут сзади!
— Товарищи, верьте мне, мы здесь без задних мыслей… от чистого сердца, занятые исключительно нашими общими интересами! — возразил Ружмон.
— Ведь вас обманывают, — поддержал Баржак.
— Вон другие вам это подтвердят, — уверял Жамблу, указывая на подходивших товарищей.
"Желтые" и не заботились о том, чтобы проверить его слова. Собравшись позади полицейских, они приняли угрожающую позу.
— Места! — сказал коренастый человек с туловищем кабана. — Не о чем говорить!
— Вы здесь для того, чтобы нас защищать, — сказал Жамблу полицейским, — не бойтесь, у нас есть кулаки!
— Посторонитесь, — повторил один из полицейских.
— Это идиоты! — рассердился Мерлан. — Они родились рабами, рабами и подохнут.
Он перестал размахивать своим платком парламентера и с презрительным видом сунул в него свой нос.
Полицейские подходили твердыми шагами. Сердца рабочих наполнились ненавистью.
— Свиная кожа… клистир для свиней! — рычал с яростью Жак Ламотт, явившийся сюда с намерением "распотешить" товарищей и не имевший возможности это сделать.
В своем бешенстве он поднял камень. Один из полицейских, маленький человечек с щетинистыми усами, с руками красными, как раки, бросился на Ламотта и схватил его за горло.
— За что! Я ничего не сделал!.. Ты не имеешь права меня арестовывать!
— Посмотрим еще, имею ли я право!
Кузнец, бывший сильнее, хотел вырваться. Тогда к нему бросился второй полицейский, а третий подал тревожный свисток.
Дело становилось серьезнее. Треска собирался освободить Ламотта. Жамблу и несколько "желтых" предложили полиции свою помощь; враждебные действия начинали разгораться, и Франсуа Ружмон, захваченный неожиданностью происходящего, ощущал в себе самом мутный гнев. Он старался сдержать его:
— Это неразумно — никто не хочет ссоры. Отпустите нашего товарища, и мы все уйдем в полном порядке.
Но, видя, что полицейские ожесточились против Ламотта, рабочий, по прозвищу "Человек с угрями", об'явил твердым голосом:
— Пусть меня повесят, но я не позволю так подло арестовать моего товарища!
Прибывало подкрепление. По дороге гимнастическим шагом бежали двадцать полицейских. Небольшими группами по полям и дорогам бежали стачечники.
— Один, два… три… четыре… — считал "Человек с угрями". При каждой цифре товарищи подходили со свирепым видом.
— Шесть… семь… восемь… девять… десять… Вы его не отпустите? Нет?
И он бросился на растерявшийся отряд.
— Ко мне, если вы не трусы!
Жамблу и восемь человек встали стеной перед синдикалистами. Раздался звук пощечин, в воздухе мелькнули дубинки. Драка была в полном разгаре, когда появилась главная масса полицейских. Они яростно бросились в атаку. "Желтые" раздвинулись; "красные" рассыпались; шесть сильных рук бешено трясли Жака Ламотта.
Лабранш не уступал, он хриплым голосом призывал стачечников, он танцовал какой-то причудливый танец мертвецов.
— Они его не получат!.. Скорее я оставлю здесь свою шкуру!.. Вперед, товарищи! Не дадим себя одурачить плюгавым шпикам. А, вот и ты, Катишь… Иди-ка, ты один опрокинешь десяток!
Рабочий, прозванный "Человеком-Свая", прибежал вместе с авангардом запыхавшихся стачечников. Атмосфера страха, беспорядка, бунта делала их неловкими. Но душа толпы, еще распыленная, уже спаивалась от криков Лабранша и Жака Ламотта.
— Катишь, Катишь, — почти выл Треска, — если ты сегодня не покажешь себя, то ты никогда себя не покажешь!
Человек-Свая слегка побледнел, затем он надулся, выгнул поясницу и свободным движением ощупал свою грудь.
— Я иду! — сказал он.
И он пошел. Одной рукой, не торопясь и почти нежно, он отшвырнул двух полицейских. Другой рукой он обхватил Жака Ламотта. И внезапно появилось единение: стачечники спаялись воедино. Освободили своих товарищей и отступили в полном порядке с победными криками. Идя напрямик через поля, они достигли "Встречи каменоломщиков", кабачка времен Людовика Филиппа. К нему примыкал большой, недостроенный пустырь, на котором, заказав бесчисленное количество литров, и сгрудились забастовщики.
— Полицейские подходят!