После нескольких новых переговоров предприниматели об'явили локаут. Рабочие встретили его флегматично; те из них, которых он не затрагивал, продолжали работу в силу приказа: "Никаких забастовок".
"Никаких забастовок, хозяева хотят довести нас до забастовки, но это — западня, и мы в нее не попадемся", кричали товарищи.
"Голос народа" напечатал передовую статью: "Об'явление войны" и "Манифест" к провинциальным рабочим. Организовывались народные столовые, в которых иногда проводили время очень весело; "локаутированные" устраивали мирные демонстрации и ходили вокруг охраняемых полицией и муниципальной гвардией мест, где происходили работы; в кафе шли бесконечные разговоры и споры.
И эта упорная инертность возбуждала тревогу. В этих рабочих чувствовалась скрытая самонадеянность, пассивная воля, флегматичная ненависть.
Быть может, впервые во французской истории рабочие действовали с холодной решимостью промышленников и купцов. Они видели в локауте авангардную стычку, результат которой не мог изменить будущего.
Это положение вещей воодушевляло Франсуа. Оно выявляло в гораздо большей степени, чем удачная забастовка, новое революционное настроение. Люди действовали не в состоянии раздражения или бешенства, но одушевляемые стремлением к борьбе упорной, сознательной. Таким образом становилась возможной великая социальная война. Выростало поколение, которому удастся тесно спаять труд и революцию, и для которого эти слова перестанут иметь отравляющее душу обманчивое значение.
Он ходил на собрания, на места построек, на улицы и в кабачки и разговаривал с этими людьми. Иногда его приводил в смущение их рудиментарный ум, но малейшее разумное слово возвращало ему бодрость, и он повторял себе, что инстинкт надежнее рассудка, и что самосознание, зачаточное, но твердое, предшествует самосознанию, более развитому.
Локаут продолжался недолго. Хозяева очутились перед неразрешимой загадкой. Сопротивление было не в речах, а в сердцах. И не был ли сам локаут известным достижением для рабочих? Не приносил ли он с собой автоматически увеличение заработной платы? Все по первому знаку вернутся к прежней работе и приобретут новые преимущества, благодаря своему упорному бездействию. К концу апреля большинство бастовавших заняли свои прежние места. Многие согласились подписаться под новыми условиями, решив считаться с ними только в границах, указанных осторожностью или тактикой синдикалистов.
Их хозяева, не знавшие, одержали они победу или понесли поражение, предвидели в будущем гибельные столкновения и готовились к ним с тревогой. Они сознавали, что победить может только машинизм, и что борьба классов явится борьбой на жизнь и смерть.
После мрачного 1-го мая наступила очередь землекопов. Они могли играть наверняка, благодаря обширным работам по постройке подземной железной дороги в Париже, поглотившей массы рабочих, выброшенных за борт локаутом. Провинциальные рабочие, сдерживаемые Конфедерацией Труда и ее местными отделами, не шли на заработки в Париж.
Хозяева, доведенные до отчаяния саботажем, давно уже мечтали о решительном ударе. Но сомнительный исход борьбы с каменщиками их деморализовал. Однако, на некоторых работах подземной железной дороги землекопы, несмотря на локаут, упорно сопротивлялись. Внезапно борьба, до сих пор затрагивавшая только крупные предприятия, захватила и мелкие. Рабочие организовали забастовку в несколько часов. Их пример усилил волнения. Это был лихорадочный месяц народного гнева, в течение которого синдикаты составляли свои условия примирения с капиталом.
Исидор Пурайль после радости саботажа переживал наслаждение забастовкой.
Он привлекал бесчисленное множество товарищей в трактир "Рошаля", организовывал процессии, участие в которых Дютильо и Шестерки, Альфреда Красного и Иерихонской Трубы придавало им угрожающий вид; приглашал на митинги Франсуа Ружмона, речи которого повергали в изумление новичков.
Атакуемые с флангов предприниматели, возлагавшие последнюю свою надежду на общее единодушие, начали уступать один за другим. Требования, выставленные рабочими, были очень суровы: землекопы требовали семьдесят сантимов в час, колодезные мастера и рудокопы восемьдесят пять, старосты — восемнадцать су; более того, синдикат предписал, чтобы эти последние были выбираемы товарищами и добились этого у многих предпринимателей.
Подходя однажды к "Детям Рошаля", Франсуа увидел Альфреда-Красного Гиганта, сидящего за столом рядом с Бергэном: оба были чем-то взволнованы. При виде пропагандиста они привскочили.