Но милостивый сударь не изволил. Фельдшер Потапов имел другую особенность - после выпитого его быстро начинало клонить в сон, и когда дорогой Аркадий Климентьич наконец закончил свою тираду, уважаемый Семён Афанасьевич уже мирно дремал прямо за столом, сидя на лавке. Время было позднее, и Незабудкин решив, что и так засиделся в холостяцкой квартире Потапова, засобирался домой, оставив спящего товарища на том же месте. На следующее утро фельдшер не проснулся.
Глава 2
Несмотря на солнечный день, внутри кареты было темно, как в гробу, но собеседников это нисколько не смущало.
- И изволите же заметить, любезнейший Станислав Константинович, не тот народ пошёл нынче. Разве же посмела бы мне лет эдак сто-двести назад какая-то баба вслед такие гадости шептать?
- Что вы, что вы, Ростислав Александрович, я себе и представить такого не могу. Да и вы, пожалуй, случись в те времена нечто подобное, не ограничились бы этим премилым фокусом с молочным горшком. Шкуру бы спустили, явно!
- Да, или как, помните, при Софье мы собаками этих остолопов травили, вот времена-то были! Бывало так промчишься верхом, луна светит, собаки лают, а эти бегут, бегут куда-то. Будто от нас убежать можно! Догонишь его, горяченького... Эх! А теперь же заботиться о них надо выращивать, как скотину!
- Это всё покойный Александр, с его манифестом, будь он неладен! С этой страной всё пошло не так ровно с 1861 года, я так считаю, Ростислав Александрович!
- Станислав Константинович, хоть вы и мой гость, я позволю себе с вами не согласиться. Я глубоко убеждён, что всё пошло наперекосяк, когда Алексей Михайлович реформу провести задумал. К нам в Гневинку приходили первые раскольники, кто за Никоном не пошёл. Они и внесли смуту в народ. То были первые зёрна, с которых взошло недоверие простолюдинов ко власти. Лично я с десятка три аввакумовцев на костре сжёг, чтоб не повадно было... Что ж, будет нам былое вспоминать! Вот уж и доехали. Сегодня будет замечательный бал, и я рад, что вы снова здесь, как будто не было между нами трёх с лишним сотен лет размолвки.
Карета вслед за хрипящими, косящими красноватыми глазами мускулистыми жеребцами вкатилась через парадные ворота усадьбы Гневанского на утоптанную лужайку, покрытую стриженным английским газоном.
В центре лужайки на могучем темного мрамора пьедестале возвышалась двухметровая скульптура, выполненная, как говорили, крепостным умельцем еще в екатерининские времена. Скульптура изображала статного мужчину с орлиным носом и при шпаге, завернутого в старомодный плащ. Мужчина странно напоминал хозяина поместья - впрочем, почти никто из местных жителей не придавал этому большого значения.
Подбежали дворовые в серых, мышиного цвета суконных камзолах. Хотя все они уже давно были вольными людьми и служили у Гневанского за кусок хлеба с вареной говядиной, постные щи и блины с луковым припеком, дворовыми их звали по привычке. Они затворили за мрачной каретой решётчатые в узорах ворота с заострёнными пиками на концах чугунных прутьев и тут же бросились к парадному крыльцу с мраморными ступенями.
Там один из слуг, сухонький шустрый старичишка, зашел за одну из колонн портика и проделал там несколько несложных манипуляций. Тут же распахнулись обе створки массивных дубовых дверей, обитых по краям начищенной, сияющей на солнце латунью, и из дверного проема со скрежетом поехала вниз по ступеням какая-то странная конструкция, напоминающая гигантские меха деревенской тальянки, визгливые звуки из которой по вечерам извлекал Митька Кабанкин.
Доехав до нижней ступени, конструкция перестала скрежетать и замерла. Теперь было видно, что это был хитро сконструированный складной коридор, сделанный из тонких металлических планок и грубо выделанной свиной кожи. Мускулистые жеребцы, между тем, подкатили карету прямо к кожуху-коридору, дворовые схватили их под уздцы и молчаливо осадили. Дверь кареты распахнулась резким толчком изнутри, еще двое слуг проворно подтянули края «коридора» к самой карете.
Сначала из нее выбрался Гневанский и, метя полами макинтоша ступени, двинулся к парадной двери внутри кожуха. Следом за ним выкатился, будто шар для игры в крокет, гость графа Константин Станиславович и засеменил также по «коридору».
Было совершенно непонятно, как помещики ориентировались в полной темноте.
Когда раздался угрюмый хлопок закрывшейся двери, старик-слуга снова над чем-то поколдовал у колонны, и кожух, натужно скрипя, поехал назад, на ходу складываясь в небольшие секции. Остальные слуги откатили повозку в каретный сарай, где стояла еще пара аналогичных экипажей, задали жеребцами корма в стойле и разошлись каждый по своим делам. Если бы случайно во дворе усадьбы оказался посторонний человек, он бы сначала с удивлением, а затем со страхом заметил, что все до единого слуги были... слепыми.