Правивший Митька вдруг резко натянул вожжи, тпрукнул, и телега остановилась.
- Приехали, што ли? - буркнул волостной староста Богатырев.
- Не. Пройти еще чуть надо. Но я опять туда не пойду! - Митька закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях.
Аркадий Ипполитович первый спрыгнул с телеги, подхватил под мышку портфель и уверенным шагом направился вперед по дороге. Истерика Кабанкина неприятно подействовала на Есипова. Какая-то странная тревога стала незаметно закрадываться к нему в душу, и Аркадий Ипполитович, чем больше волновался, тем увереннее шагал, с силой впечатывая кожаные штиблеты в пыль давно не езженного проселка.
- Ничего, разберемся, и не с таким справлялись! - для самоуспокоения произнес вслух Аркадий Ипполитович и свернул направо вслед за убегающей из под ног колеей.
Тут же в нос следователю ударил тошнотворный запах крови и уже начавшей разлагаться плоти. Есипов увидел, как с дороги с гортанным криком поднялась на крыло большая стая ворон и галок, затем в глаза бросился чей-то сапог, бурая масса кишок в пыли, оторванная кисть руки... Аркадия Ипполитовича замутило, он упал на колени в дорожную пыль и согнулся в начавших сотрясать его рвотных позывах...
“Дорогой мой друг сердечный, а нынче воин армии русской Клим Кузьмич! Пока ты там с супостаном сражаешься, кровь свою проливаешь, с германцем не щадя жизни бьешься, у нас тут, в родной деревни твоей Гневинке, дюже страшные дела творятся. Не знаю я, какими словами тебе про все рассказать. Сам пишу, а руки дрожат и в глазах щиплет.
Поначалу помер у нас фершал деревенский. Позвали, значит, старосту, попа нашего отца Никодима - я за ними в волость-то и ездил на Косой. А с нами, значит, и следователь какой-то важный прямо из уезда собрался, и полицмейстер бывший. Приехали, значит, мы, а фершал-то ожил, словно нечисть какая, и старика Варваричева убил. А учитель-то Цветков и Ильинишна старая умом тронулись. А потом у Сеньки Кудлатого свиньи все передохли. А потом следователь допрос учинил, что да как, а поп отец Никодим ну как принялся ругать нас всяко обидно! Тут Василий-то наш, Подколодин, герой Японской войны, и сказал ему слово суровое прочь убираться. И меня опять хотел заслать попа-то в Брюхановку везти. Но я-то отнекался, мне ж на другой день надо было ехать артельных мужиков встречать, и батяню мово, и твово, дорогой ты друг мой Клим Кузьмич, тоже. Наутро я и поехал. Все пошли старика Варваричева хоронить, а я к графской усадьбе, будь она неладна, поехал. И что я там увидал, дорогой ты мой русский солдат Клим Кузьмич! Глаза б мои того вовек не видали! Вспомнить и то страшно, не то что написать. Померли все мужики наши смертью страшной, и батяня мой, и твой, Кузьма Филиппович, царство им всем небесное! А уж как потом следователь-то грозился все на всех! Я, говорит, порядок тут наведу, душегубы говорит, пьяницы. Ровно как поп отец Никодим. Так попа-то мы и прогнали. А следователь, он хоть и ругался, но все ж господин вумный, по справедливости все хочет. Про графа нашего, Гневанского проклятого, расспрашивал все. Не просто так, значит. И на него, говорит, управа будет. Вот оно как, дорогой мой друг Клим Кузьмич.
Горевали мы всей Гневинкой все сорок дён. А опосля мамаша твоя с горя, видать, и представилась тоже. Все через графа это, все беды от него, окаянного! Тяжело мне это все писать тебе, дорогой ты мой друг Клим Кузьмич, но оно горькая правда все лучше брехни собачьей.
А вот што еще хотел тебе сказать. Поскорей уже ворочайся домой с победой. Хочу я, друг мой сердечный, по секрету тебе сказать, что надумал я к Варьке Акульшиной свататься идти. Больно нравится мне эта девка. Вся ладная, крепкая, зубы белые, щеки румяные, и глазами так иной раз посмотрит, ажно оторопь берет. Хорошая девка. Только вот раз тоже было, вечерком сидели мы с ней на завалинке рядышком, и так-то оно хорошо было, как за спиной - откуда ни возьмись! - граф проклятый Гневанский появился, и ну нас поносить словами какими-то нерусскими все! Все беды от него, ты уж поверь.