Музыканты грянули заздравную кантату. Гости похватали бокалы со столиков и принялись кричать «Виват!» в честь хозяина усадьбы. Гневанский снова хлопнул в ладоши, и люстра, мелодично позванивая золотыми цепочками и хрустальными подвесками, принялась вращаться, отбрасывая на стены причудливые скачущие тени. Зазвучала мазурка и гости пустились в пляс. Искрились глаза дам, топорщились усы и бакенбарды кавалеров, плескалось из бокалов темное и густое, как кровь, душистое вино. Каблучки звонко стучали по наборному дубовому паркету, шелестели узкие траурные платья, шаркали в учтивых поклонах подошвы мужских штиблетов. Поручик Ленц со скучающим видом прогуливался между танцующими парами, заложив руки за спину, когда к нему вновь подкатился Станислав Константинович.
- Георг, пойдемте со мной. Ростислав Александрович готов вас принять. И перестаньте, наконец, так громко скрипеть вашими ремнями!
Глава 6
... Темно-желтое, будто позолоченное, солнце, искупавшись в луговых росах далеко за Гневинкой, проваливалось за сонный горизонт, когда на дороге вновь показалась хлипкая подвода, запряженная губастой кобылой Косой. Косая нетвердо ступала по ухабистому пути, и вразнобой покачивались головы сидящих в подводе людей. Немилосердно скрипя, экипаж подкатил к избе Ильинишны.
В горнице стояли густые июньские сумерки. На столе недвижно лежало тело покойника, а сама хозяйка и старик Варваричев спали, сидя на лавке и привалившись уставшими головами друг к другу. Было тихо и скорбно.
... Семен Потапов, еще не открыв глаза, понял, что лежит в достаточно неудобной позе на чем-то жестком. Во рту пересохло, тело было странно тяжело - он попробовал пошевелить пальцами руки, но из этого ничего не вышло. Никаких мыслей в голове Семена не возникло - он просто неподвижно лежал с закрытыми глазами и не понимал, почему все именно так. Даже ощущения того, что вот это - его пальцы, которыми он не может шевелить, его глаза, которые никак не хотят открыться, его уши, нос и колени - это все какое-то не его, привычное и удобное, но чужое и неприятное.
Фельдшер со все возрастающим ужасом осознавал, что ничего не помнит - и ничего не может предпринять, чтобы выяснить, что с ним стряслось. Так, в полной бездвижности и полном бездействии, в полной тишине он пролежал еще несколько минут. А может быть, часов. Семену Афанасьевичу стало невыразимо тоскливо, и он вновь и вновь пробовал открыть глаза или пошевелить хоть какой-нибудь частью тела - и не мог сделать ни того, ни другого. Время тягуче протекало через его пустующее сознание и оставляло в душе всё то же ощущение пустоты.
Неожиданно тишину нарушил громкий говор, послышавшийся на улице. Потапов встрепенулся и изо всех сил стал прислушиваться, чтобы разобрать невнятное пока бормотание.
Стукнула входная дверь, заскрипел пол в сенях. По знакомым звукам фельдшер понял, что, по крайней мере, находится у себя дома, в избе старухи Ильинишны. Этот факт немного его приободрил. Вот пришедшие пересекли сени и распахнули дверь в горницу. Судя по топоту, посетителей было никак не меньше трех-четырех человек. «Наверное, ко мне. Опять мужики упились, Рассол не помогает уже, видите ли!» - успел подумать Потапов и тут же вспомнил: да они же с учителем Незабудкиным вчера наливкой угощались! Будто разряд электрического тока прошел по телу фельдшера, и он почувствовал, как к нему начинают возвращаться силы. Глаза, правда, еще не открывались, и Семену Афанасьевичу оставалось лишь внимательно слушать, что происходило в избе. А вошедшие, между тем, остановились, и громовой голос вдруг произнес:
- А что это вы тут афедроны свои приземлили! Спите все и почиваете?! А я тут “се, стою и стучу”!
«Да это же наш Брюхановский поп отец Никодим! - тут же сообразил фельдшер. - Ух, принесла его нелегкая! С чего бы?». У Семена Афанасьевича были особые отношения со священником. Отец Никодим, тучный и громогласный выходец из купеческого рода, в годы студенческой молодости Потапова духовно окормлял все учебные заведения уездного города Эмска. Школьников, гимназистов, учеников реального и ремесленного училищ, студентов и семинаристов каждый Великий пост загоняли в соборный храм на исповедь, которую проводил суровый Никодим. Однажды Семен Потапов, стоя в томительной очереди, задыхаясь от свечного угара и кадильного дыма, стал свидетелем диалога отца Никодима и симпатичной барышни, нервно теребившей тонкими, ухоженными пальцами края кружевного платка.
- Ты что это так вырядилась, а? Кружева, оборочки, платочки! Ты для Бога так вырядилась, а? - грозно рычал Никодим. Барышня дрожала и прикладывала платочек к глазам. - Или, может быть, для батюшки духами французскими с ног до головы облилась?! Срам-то какой! Грех тяжкий!