— Чудно, — хмыкнул я. — Гуси, говорят, Рим спасли. А свинья вот — партизанский отряд. Чего только в мире не происходит…
— Все, пришли! — Серега гордо подбоченился, и выставил руку вперед. Гордо так, будто сам весь этот лагерь и построил.
— А неплохо вы тут устроились, — присвистнул я.
Лагерь устроили в низинке, причем подход так ловко замаскирован, что пока носом в брезентовый полог не уткнешься, не заметишь, что тут что-то такое есть.
В центре лагеря было даже что-то похожее на площадь — по периметру три землянки, доска, к которой пришпилена газета «Правда», несколько рукописных объявлений и пара страниц текста, отпечатанного на машинке. Кухонная зона отделена брезентовой ширмой, судя по доносящимся оттуда запахам, готовится завтрак.
И народу в лагере явно с прошлого раза стало больше.
— Федора Ильича только нет сейчас, он еще затемно в Свободное уехал, — сказал Серега. — Наташу с собой забрал.
— Что еще за Свободное? — спросил я, потягивая носом. Кашу готовят. Овсяночку. Судя по запахам, с маслом и молоком. В животе заурчало так, что даже Серега услышал.
— Так ты что, не знаешь? — вытаращился Серега. — Нешто до Пскова эти новости не доходили?
— Ты рассказывай давай! — я толкнул его локтем в бок.
— Калюжное это бывшее, — сказал партизан и снова гордо подбоченился. — Его фрицы захватили еще в самом начале, поставили там какого-то своего управляющего. Скот угнали, народ застращали. Но село-то чуть в стороночке от дорог, там сплошь бирюки да охотники. Ну дак не о том речь! Мы смекнули, что охраны от фрицев там с гулькин хер, нагрянули да и вышибли всех оттуда. И с той поры оно стало Свободное. Следим теперь, они у нас, получается, подшефные. Жизнь там почти прежней стала. Сельсовет снова собирается, партийная ячейка образовалась. Детишки в школу ходят с самого первого сентября.
— И фрицы не пытались обратно село отбить? — я удивленно покачал головой.
— Пытаться-то они пытались, — ехидно ухмыльнулся Серега. — Но мы покамест держим оборону.
Как домой вернулся, ей-богу! Меня заметили старые знакомцы, утащили к костру, сунули в руки миску с кашей. Обступили вокруг. И пока я ел, наперебой рассказывали тем, кто не в курсе, как мы ящики со склада из-под носа у фрицев вытащили. Про гонки на грузовиках по ночному Пскову и устроенный там ночной переполох. Потом одна история потянула за собой другую, кто-то вспомнил анекдот к случаю…
И никому уже не было дела до моих диковинных ботинок и пятнистой одежды. Свой. Меня приняли в семью, и больше никого не волновали такие мелочи, как внешний вид. «Спасибо, братцы…» — думал я, чуть ли не влюбленно всматриваясь в их лица. Всякие. Были совсем юнцы, которых проще за школьной партой представить, чем с оружием. Были серьезные матерые дядьки. Старики тоже были, но меньше. Безусая молодежь явно доминировала. Девчонки тоже были, в основном новенькие, раньше не видел. Узнал, что одна из трех землянок на центральной «площади» — это госпиталь. Как раз одна из новеньких девчонок его устроила. Совсем молоденькая, на вид так вообще как шестиклассница. Ее из-за этого внешнего вида не взяли санитаркой на фронт. А она уже совсем даже и не школьница, медучилище почти закончила. На фронт сама пришла, думала, к Красной Армии прибиться своим ходом, но армия отступила, а она как-то задержалась в этих краях, чуть в плен не попала. А теперь вот здесь. Собрала еще двух девчонок, научила их, с какой стороны бинты наматывать. И теперь госпиталь тут, практически настоящий.
Не успел я доесть кашу, как мне сунули в руки кружку круто заваренного чая и черствый пряник. Про пряники тоже рассказывали какую-то удивительную историю. Они поезд под откос пустили, а там в одном из вагонов пряники оказались. Думали бросить, но Степка восстал грудью буквально. Мол, что это мы, фрицам оставим наши советские пряники? Чуть не надорвались, пока вагон пряников перетаскивали. Но теперь вот есть с чем чаевничать зато…
Это все было так трогательно. И так тепло. Не надо больше прикидываться, корчить из себя кого-то другого, все по-русски говорят вокруг. В общем-то, само по себе общение на немецком у меня не вызывало каких-то особенных затруднений, конечно. Но дело ведь было не только в немецком языке…
— Доброго утречка, товарищ Волков, — раздался над самым ухом знакомый, но не очень приятный голос. Вот уж по ком не соскучился…
— И вам не хворать, товарищ Хайдаров, — я медленно повернулся к особисту и сцепился взглядом с его хорячьими глазками.