Выбрать главу

Но заглянув в его пустые глаза, как-то рука не поднялась мародерничать. Тьфу! Хрен с ним. Пусть живет. Подобрал ружье и спросил:

— Псков в какой стороне?

— Туда шагай, — отрешенно махнул рукой дед на запад. — К дороге выйдешь через пару верст. Она в город приведет.

Я закинул «ТОЗ» за спину и зашагал прочь. Патроны не стал забирать, один хрен с ружьем в город не попрешься, немного отойду и зашвырну его в кусты.

Отошел уже метров на десять.

— Служивый, — вдруг окликнул меня дед. — В доме есть у меня одежда. От сына осталась. В пору тебе будет. Здесь недалече…

* * *

Дед привел меня к лесной избушке. Я с подозрением оглядел бревенчатый домишко, вросший в мох почти по самые окна.

— Один живешь? — достал я пистолет, опасаясь ловушки.

— Один, — вздохнул дед. — Нету больше у меня родичей. Убили их германцы. Сам теперича путеец я. За рельсами смотрю. А в прошлом — лесником был.

— И после этого ты на фашистов работаешь?

— А меня разве кто спрашивал? Нагрянули кодлой. Сказали, так как леса я здешние знаю, буду следить за путями… И за лесом приглядывать, чтобы енти самые пути никто не подорвал. А иначе с меня шкуру спустят. Вот и в тебя целился. Думал, что ты рельсы подрывать пришел.

Мы вошли в дом с единственной комнатой. В углу топчан, у окна колченогий стол со скамьей. На стене рядом с печкой-мазанкой какие-то пучки трав висят.

— Вот, возьми, — дед снял с гвоздя штаны из черного сукна, рубаху и что-то среднее между потёртым бесформенным пиджаком и робой.

— Как звать-то тебя, отец? — поинтересовался я.

— Кузьма я. Михайлович по батюшке.

— А меня «Служивым» зови, — разрешил я.

Не нравится что-то мне лесник. Не люблю предателей.

Дед крякнул, но промолчал. Я переоделся. Одежда оказалась впору. Заношенная, но выстиранная. Берег Михалыч, видно, вещи сына. Даже не понимаю, почему мне так легко отдал.

— Пожрать бы еще не мешало, — прищурился я. — Угостишь путника?

Дед кивнул и выставил на стол чугунок с вареной картошкой. Уже остывшей, но выглядевшей аппетитно. Посыпана укропом и зубчиками чеснока.

Затем вытащил из-под стола зеленоватую бутыль с длинным горлом, закупоренным смятой газетой. Внутри бултыхалась чуть мутноватая жидкость.

— Самогон будешь? Из свеклы делал…

— Наливай, — кивнул я уже запихивая в рот целиком картофелину.

Пойло хозяин разлил по железным кружкам. Плеснул сразу до трети объема тары. Я взял свою с отколотым краем:

— Ну, Михалыч! За Победу. Только чокаться с тобой не буду. Спасибо за штаны и рубаху, только с прихвостнями фашистов не чокаюсь. Не обессудь.

Я проглотил вонючую жидкость с запахом сивушных масел.

— Крепкая зараза, — прокашлялся я, занюхивая рукавом. — Градусов пятьдесят не меньше.

По жилам разлилось приятное тепло.

— Самогон у меня ядреный, — кивнул Михалыч и опрокинул в глотку свою дозу, даже не поморщился, лишь засопел и закусывать не стал.

Налил еще по одной.

— Ты куда коней гонишь? — пробубнил я с набитым ртом. — Закусывай картохой.

— Не берет меня сивуха, — как-то с горечью выдохнул обходчик. — Как Розы и Петьки не стало, с тех самых пор не берет. И сна нет почти…

— Вот что я тебе скажу, Михалыч. Ты сам виноват, что спать не можешь. Трус ты самый настоящий. Мог бы и к партизанам податься, чем фашистам прислуживать.

— Дык говорю же! — хлопнул кулаком по столу лесник. — Семья у меня была. Бабка да сын тридцати годков. Хромой он был, непригодный службе военной. Когда немцы пришли и грозились всех порешить, у меня выбора не было. Стал я путейцам подсоблять, да в обходчиках ходить. А потом, все одно убили они и Петьку, и Розу.

Дед утер рукавом глаза. Плечи его беззвучно задергались. Он с шумом выдохнул и снова схватился за бутыль:

— А давай еще по одной, служивый.

Я кивнул, хотя и так уже было хорошо. Расслабляться мне никак нельзя, но с местным населением оперативные позиции налаживать самое-то под спиртное.

— Пусть земля им будет пухом, — сказал я и сделал маленький глоток, чтобы не налегать на пойло.

— Зачем твоих убили? — продолжил я разговор. — Ты ведь на них работал?

Хотя я догадался зачем. Имя у жены лесника-обходчика было самое, что ни на есть говорящее. Но все равно спросил, пусть выскажет наболевшее.

— Еврейских корней у меня Роза была, — дед снова заглотил всю порцию бормотухи, но в этот раз зажевал картофелиной. — Стало быть и сына выродком посчитали. Вот ты говоришь в партизаны податься. Так меня там сразу к стенке поставят. Все знают, что лесник Кузьма на германцев работает. Эх… Жизнь моя бедовая, дряннее горькой редьки. Как жить-то теперь? Скажи, служивый?..

полную версию книги