Многие купцы скажут вам, что слово мрачного и лишенного гуманизма китайца часто столь же ценно, как и его письменное обязательство. То же под пальмами и сводами сирийских шатров, где открылось великое изречение тому, «кто клянется себе во вред и не изменяет»[8]. Безусловно, Восток – это тесный лабиринт двуличности, и отдельный азиат, видимо, лукавее отдельного немца. Но мы говорим не о нарушениях человеческой нравственности в разных концах мира. Мы говорим о новой и бесчеловечной нравственности, отрицающей любые обязательства. Пруссакам объяснили их светочи, что все на самом деле зависит от Настроения, а политики – что любые договоренности растворяются перед «необходимостью».
В этом и заключается важность слов канцлера Германии. Он не стал делать исключения для Бельгии, которое в случае чего можно было бы использовать в качестве подтверждения правила. Он недвусмысленно заявил, как о чем-то приложимом к любым ситуациям, что победа необходима, а честь – лишь клочок бумаги. Очевидно, что полуобразованное прусское воображение на самом деле не способно представить ничего иного, кроме этого. Оно неспособно увидеть, что если все час за часом будут действовать полностью непредсказуемо, то это положит конец не только обещаниям, но и любым проектам. Неспособный увидеть это берлинский философ по умственному уровню оказывается ниже араба, уважающего соль, или брамина, стоящего за касты.
И мы имеем право прийти с ятаганами или с саблями, с луками или с винтовками, ассагаями, томагавками или бумерангами, потому что все это – семя той цивилизации, которую эти интеллектуальные анархисты убивают. И если они обнаружат нас в нашем последнем пристанище перепоясанными странными мечами и под непривычными знаменами и спросят, почему мы боремся с ними в столь странной компании, мы точно знаем, что надо ответить: «Мы боремся за веру и за назначенные заранее свидания[9], за воспоминания на бумаге и возможность обещанной встречи, за то, что делает нашу жизнь всем, чем угодно, но не неуправляемым кошмаром. Мы боремся за крепкую руку чести и памяти, за то, что способно вытащить человека из зыбучих песков его настроений и дает ему власть над временем».
II. Отказ от принципа взаимности
В первой главе я определил, что варварство, в нашем понимании, не возникает из-за невежества или жестокости. У него есть очень точный смысл – это вооруженная враждебность вполне определенным идеям, необходимым человеку. Я рассмотрел случай обета или контракта, которые разрушают прусские интеллектуалы. Я утверждал, что пруссак является духовным варваром, так как связан с собственным прошлым не больше чем спящий. Он не скрывает, что, когда обещал в понедельник уважать границы, он не предвидел возникновения «необходимости» их неуважения во вторник. Иначе говоря, он как ребенок, которому после всех разумных объяснений и напоминаний о достигнутых соглашениях не остается ничего другого, кроме слов: «А я хочу так».
Это второй столп человеческих установлений, столь же позабытый, сколь и основополагающий, но отвергаемый впервые. Его можно назвать принципом взаимности или, более по-английски, идеей «отдай-и-возьми». Похоже, что пруссак при всем своем уме неспособен понять эту мысль. Он не может, я думаю, принять идею, являющуюся основой любой комедии, – что в глазах остальных людей он всего лишь другой человек. Если мы применим этот ключ к любым установлениям опруссаченной Германии, мы обнаружим, как забавно ограничено их сознание именно этим обстоятельством.
Немец отличается от других патриотов неспособностью понять патриотизм. Другие европейские народы жалеют поляков или валлийцев, границы которых нарушены, но немцы жалеют только самих себя. Они могут взять силой под контроль берега Северна или Дуная, Темзы или Тибра, Гарри[10] или Гаронны, но все равно будут уныло петь о том, как тверд и надежен страж на Рейне и как жаль, если кто-нибудь посягнет на их реку. Именно в этом и заключается то, что я называю отсутствием взаимности; и вы можете найти это во всем, что они делают – как и во всем, что делают дикари.
Здесь снова необходимо избежать путаницы между этим дикарством и простой дикостью в виде жестокости и даже бойни, которая не миновала ни греков, ни французов, ни любой другой цивилизованный народ в часы жуткой паники или мести. Обвинения в жестокости обычно взаимны. Но в том-то