Но такая модель роста заранее обречена на поражение. Бюджет — не резиновый. Он не может выдержать и пушки, и масло, и инвестиции, и постоянную откачку средств в избыточные резервы. Так не бывает.
А что внизу? Экономика большинства регионов очень зависит от того, найдутся ли для них федеральные проекты. Удастся выбить средства — живы, цветем. Нет — всё хуже. А еще от того, какие расходы и какого размера дефициты бюджетов регионов удастся возместить из центра. В госфинансах та же логика — собрать как можно больше наверх, а потом частично раздать вниз.
Всё вместе — экономика вертикалей. Конечно, это не административная система (в ней Россия жила 70 лет). Нет 100 % собственности государства на предприятия. Нет на 100 % централизованного распределения ресурсов. Это не тотальное прямое управление, вечно не успевающее за жизнью, не «сталинская модель» экономики. Но все-таки — избыточная централизация. Крупнейшие активы сбиваются в пакеты, упрощаются — и ими управляют сверху вниз, с «командных высот экономики». То же — с землей. Доля госсобственности на землю выше, чем до 1917 г. А частные земли все больше укрупняются в латифундии, зависящие от преференций государства.
Это — экономика перевернутой пирамиды. В ее основании (семьи) слишком мало собственности. Семьи слишком зависят от куска «сверху». Малый и средний бизнес подавлен. Уже годами его доля не выше 20–22 % ВВП (в ЕС до 50–55 %).
В такой экономике служат, а не действуют. Конкурсы в вузы, где готовят служащих, зашкаливают. В ней неважно себя чувствуют инновации. Крупные структуры малоподвижны, плохо принимают все новое, особенно со стороны. Нет бульона из мелких генераций идей, когда все кипит.
Такая экономика неизбежно основана на взгляде, что люди — «вторая нефть», что они готовы жить и работать правильно, только если их принудить. Всегда желают выскользнуть, убраться в щели, там накопить жирку. Значит, нужно знать о них всё (надзор); извлечь у них всё, что им не нужно (налоги); изъять, что скрыли, копят в серости (жесткие законы и сила). Население должно быть прозрачно для властей. Из года в год наращивать учет, контроль, способность достать до каждого, когда он — «не туда».
В такой экономике вечны переделы собственности. Всегда времянки, потому что бизнес в любой момент может стать целью враждебного поглощения. Или объектом для укрупнения в госсекторе. Или будет мешать какому-то проекту. В ней не строят бизнес для следующих поколений. Взять свое — и исчезнуть.
В такой экономике, как ни борись с офшорами, бизнес будет стремиться вывести за границу капиталы, активы, прибыли. Многие годы Россия является чистым экспортером частных капиталов. Давным-давно доля офшоров во входящих/исходящих прямых иностранных инвестициях примерно 60–70 %.
Такая экономика неизбежно настроена на торможение. Низкая доступность кредита для бизнеса, сверхвысокий процент, избыточные налоги, тяжелейшие административные издержки, огосударствление, денежное опустынивание регионов — и, наоборот, сверхконцентрация ресурсов и собственности в Москве.
Что еще? Это «экономика наказаний», а не стимулов. Объемы Уголовного кодекса и Кодекса об административных правонарушениях выросли в три с лишним раза с момента их принятия.
В России огромный дефицит инвестиций, но зато — избыточные резервы. Фонд национального благосостояния (ФНБ, деньги из бюджета) в 2020–2021 гг. — больше 150 млрд долл. В начале 2020-х мы — 4-е в мире по международным резервам (больше 600 млрд долл.), 5-е по запасам золота у Центрального банка, но 11-е в мире по номинальному ВВП. Эти деньги (золото не в счет) долгие годы лежали за рубежом, не расходовались ни на инвестиции, ни на «социалку». В феврале — марте 2022 г. больше половины живых денег из международных резервов / ФНБ были заморожены на Западе.
В итоге — еле ползем. Многие годы инвестиции в России — до 21–23 % ВВП. Для быстрого роста нужно гораздо больше, хотя бы под 28–30 %.
Это тупиковая модель экономики. Она вымывает из страны самых лучших, самых активных, тех, кто готов брать на себя риски, создавать проекты, генерировать идеи!
Какую модель экономики мы создали?
В 1990-е мы пытались строить англосаксонскую модель как цель, как то, что нужно всем. Не получилось — мы другие. Даже сама попытка вызвать к жизни, сразу и немедленно, свободные силы рынка в крупнейшей экономике, бывшей до этого 70 лет командной, привела к огромным разрушениям. К миллионным потерям людей — не только предприятий и технологий, вытесняемых внешней конкуренцией и тяжелыми внутренними условиями инвестиций.