— Тридцять шесть. Ей тридцять шесть, а мине — висемдесят чотыре. Ну и шо? — (Он произносит «шо»).
Папа говорил с жаром — он ждал этого вопроса.
— Довольно большая разница в возрасте…
— Надежда, никогда не думав, шо ты така мещанка. — (Он произнес «миштчанка»!)
— Ты не так понял. — Мне пришлось оправдываться. — Просто… могут возникнуть проблемы.
Никаких проблем не возникнет, сказал папа. Он все предусмотрел. Он знаком с ней уже три месяца. У нее дядя в Селби, к которому она приехала в гости по туристической визе. Они с сыном хотят начать новую жизнь на Западе — хорошую жизнь, с хорошей работой, хорошей зарплатой, красивой машиной — нияких «лад» или «шкод»; дать сыну хорошее образование: только Оксфорд или Кембридж. Между прочим, она образованная женщина. Имеет диплом фармацевта. Она легко найдет себе здесь высокооплачиваемую работу, как только выучит английский. А пока он поможет ей с английским, она будет убирать в доме и присматривать за ним. Она садится к нему на колени и разрешает ему гладить свою грудь. Они счастливы вместе.
Я не ослышалась? Она садится на колени к отцу, и он гладит ее превосходную боттичеллиевскую грудь?
— Ну что ж… — я старалась говорить спокойно, но внутри у меня закипала злость, — …жизнь, конечно, полна неожиданностей. Надеюсь, у тебя все будет нормально. Только послушай, папа, — (пора уже сказать откровенно), — я понимаю, почему ты хочешь на ней жениться. Но ты задавал себе вопрос, почему она хочет выйти за тебя?
— Так-так. Знаю-знаю. Паспорт. Виза. Разрешение на работу. Ну и шо? — Раздраженный, брюзгливый голос.
Он все продумал. Она будет ухаживать за ним на старости лет. А он приютит ее и станет делиться с ней своей маленькой пенсией, пока она не найдет эту свою высокооплачиваемую работу. Ее сын — кстати, необычайно одаренный мальчик, просто гений: играет на фортепьяно — получит английское образование. По вечерам они будут говорить об искусстве, литературе, философии. Она культурная женщина — не какая-нибудь сельская балаболка. Кстати, он уже узнал ее мнение о Ницше и Шопенгауэре, и она согласилась с ним по всем пунктам. Она тоже обожает конструктивизм и терпеть не может неоклассицизм. У них много общего. Прочная основа для брака.
— Папа, а ты не думал, что ей лучше выйти за кого-нибудь помоложе?.. Власти поймут, что это брак по расчету. Они же не дураки.
— Гм-м…
— Ее ведь могут депортировать.
— Гм-м…
Об этом он и не подумал. Папа притормозил, но не остановился. Понимаешь, объяснил он, это ее последняя надежда, последний шанс спастись от гонений, нищеты и проституции. Жизнь в Украине слишком тяжела для таких чувствительных натур. Он читал газеты: новости неутешительны. Хлеба нет, туалетной бумаги нет, сахара нет, канализации нет, в общественной жизни процветает коррупция, электричество включают от случая к случаю. Как он может обречь красивую женщину на такую жизнь? Как он может пройти мимо?
— Ты должна понять, Надежда, токо я можу ее спасти!
Это правда. Он пытался. Он приложил все усилия. Перед тем как ему пришла мысль жениться самому, он искал подходящих женихов по всей округе. Он уже ходил к Степаненкам — пожилой украинской паре: с ними до сих пор живет их холостой сын. Он обращался к мистеру Гринуэю — живущему в деревне вдовцу, которого время от времени навещает его неженатый сын. (Между прочим, умный парень. Инженер. Незаурядная личность. Очень хорошая партия для Валентины.) Они оба отказались: слишком узколобые. Он им так и сказал, без обиняков. Теперь Степаненки и мистер Гринуэй с ним не разговаривают.
Украинская община Питерборо от нее отреклась. Там тоже все узколобые. На них не произвели впечатления даже ее слова о Ницше и Шопенгауэре. Они погрязли в прошлом — украинский национализм, бандеровцы. А она — современная, свободная женщина. Они распустили о ней подлые слухи. Сказали, что она продала материну козу и корову и накупила косметики для лица, чтобы нравиться западным мужчинам. Болтают всякую чепуху. У ее матери были куры и поросята — сроду у нее не было ни козы, ни коровы. Еще раз доказывает, что все эти сплетники — идиоты.
Он закашлялся и что-то залопотал на другом конце провода. Из-за нее он рассорился со всеми своими друзьями. Если бы понадобилось, то и от своих дочек отрекся бы. Он бы встал один против всего мира — ну, не один, а вдвоем с красивой женщиной. Отец говорил, захлебываясь, взволнованный этой Большой Идеей.
— Но, папа…
— И ще просьба, Надя. Не кажи Вере.
Ну, это вряд ли. Я не разговаривала с сестрой уже два года, с самых маминых похорон.
— Но, папа…
— Надежда, ты должна понимать, шо женщинами и мущинами иногда управляють разни импульсы.
— Папа, умоляю тебя, только без биологического детерминизма!
Черт с ним! Пусть сам все это расхлебывает.
Наверное, все началось еще до телефонного звонка. Наверное, это началось два года назад в той самой комнате, где он сейчас сидел, а тогда умирала мама, пока он, убитый горем, бродил по дому.
Окна были открыты, и ветерок, шевеливший наполовину задернутые льняные шторы, доносил со двора аромат лаванды. Слышалось пение птиц, голоса проходивших по улице людей да щебет соседской девчонки, что заигрывала у ворот со своим парнем. В темной, чистой комнате тяжело дышала мама: из нее час за часом утекала жизнь, и я кормила ее с ложечки морфием.