Возможно, поэтому, а может, просто потому, что сыт был по горло, отец с армией не пошел. Он незаметно улизнул из полка и нашел укромное местечко. На старом еврейском кладбище, в тихом, усаженном деревьями квартале города, он спустился во взломанный склеп, поставив за собой на место тяжелые камни, и укрывался там бок о бок с мертвецами. Иногда, впотьмах припав к земле, слышал над головой стенания евреев, лишившихся своих близких. Он просидел там в холоде, сырости и тишине почти целый месяц, питаясь едой, которую захватил с собой, а когда она кончилась — червяками, улитками да лягушками. Во время дождя вода стекала тонкой струйкой, и он пил ее из лужи на земле. Думал о смерти, приучая глаза к темноте.
Правда, в склепе было не совсем темно: в определенное время суток сквозь щель между камнями просачивались солнечные лучи, и, припав глазом к этой щели, он мог видеть внешний мир. Могильные плиты, наполовину заросшие розами, а за ними — вишню, что сгибалась под тяжестью созревающих ягод. Эта вишня стала его наваждением. Целыми днями он наблюдал, как поспевают ягоды, а сам тем временем искал в темном подземелье червяков, которых заворачивал в листья или траву, чтобы их можно было есть.
И вот наступил день, — точнее, вечер, — когда отец больше не мог терпеть. С наступлением сумерек он выполз из своего укрытия, влез на дерево и стал рвать вишни целыми пригоршнями, запихивая их в рот. Ел жадно — сок струился по подбородку. Выплевывал косточки во все стороны, пока вся одежда не покрылась пятнами вишневого сока, похожего на кровь. Казалось, он никогда не наестся досыта. Потом наполнил карманы и фуражку и прокрался обратно в свое подземное логово.
Но кто-то его заметил. И донес. На рассвете пришли солдаты, выволокли его наружу и арестовали как шпиона. Когда они схватили его и грубо затолкали в грузовик, кислые вишни в животе в сочетании со страхом перед арестом привели к тому, что отец самым постыдным образом обделался.
Его отвезли в старую психиатрическую больницу на краю города, где размещался генштаб, и заперли в пустой палате с решетками на окнах — отец должен был сидеть там посреди собственного смрада и ждать допроса. Мой отец не был храбрецом или героем. Он знал, как жестоко обращаются немцы с пленными украинцами. Что бы сделали вы или я на его месте? Отец разбил кулаком окно и осколком стекла перерезал себе горло.
Однако немцы не хотели его так просто оставлять. Нашли врача — пожилого украинского психиатра, который остался в больнице присматривать за своими пациентами. Он не зашил ни единой раны со студенческих лет. Психиатр наложил на папино горло грубые швы ниткой для пуговиц, так что остался неровный рубец, из-за которого отец потом всегда кашлял во время еды. Однако врач спас ему жизнь. И сказал немцам, что гортань серьезно повреждена — пленный никогда больше не сможет говорить, допрашивать его бесполезно, да и в любом случае он не шпион, а сумасшедший — бывший его пациент, который уже и раньше пытался нанести себе увечье. Короче, немцы от него отстали.
Отец оставался в больнице под присмотром старшего психиатра, с которым играл в шахматы и беседовал о философии и науке. Когда кончилось лето, немцы отправились дальше на восток, преследуя Красную армию.
Найдя удобный момент, отец улизнул от них и пробрался через немецкие рубежи обратно на запад, в Дашев — к семье.
Но мамы с Верой там уже не было. За две недели до возвращения отца немцы захватили деревню, посадили всю дееспособную совершеннолетнюю молодежь на поезда и отправили в Германию для работы на военных заводах. Их называли Ostarbeiter — «рабочие с востока». Веру немцы хотели оставить — ей было всего пять лет, — но мама подняла такой хай, что девочку забрали тоже. Отец пробыл в Дашеве довольно долго — восстанавливал силы, а потом хитростью сел на поезд и отправился вслед за ними на Запад.
— Нет-нет, — сказала Вера. — Все было иначе. Он наелся не вишен, а слив. И схватили его не немцы, а НКВД. Немцы пришли потом. И когда он вернулся в Дашев, мы были еще там. Помню, как он приехал — с этим ужасным рубцом на горле. Баба Надя за ним ухаживала. Он не мог есть ничего, кроме супа.
— Но он же сам мне рассказывал…
— Нет, на Запад он поехал первым — сел на поезд в Германию. Когда он назвался инженером, ему сразу дали работу. Потом он послал за мамой и мной.
История о том, как моя семья уехала из Украины, — вернее, две разные истории, мамина и папина.
— Так значит, он был не беженцем, а экономическим иммигрантом?
— Надя, умоляю тебя. Зачем ты сейчас поднимаешь эти вопросы? Нам нужно сосредоточить все свои силы на разводе, а не копаться без конца в прошлом. Нечего об этом говорить. Все равно ничего не узнаешь. Что прошло, то быльем поросло.