Во-первых, тенденция времени Йорков и ранних Тюдоров к раздуванию своих дворов и привлечению в королевское окружение все большего числа представителей мелкопоместного дворянства создавала центростремительное усилие в системе государственного устройства, подгонявшее политические классы в направлении центра [213]. Во-вторых, к концу XV столетия корона в результате конфискаций и смены династий превратилась в крупнейшего светского землевладельца в государстве. Магнаты более не могли позволить себе, рассердившись на короля, преспокойно сидеть в собственных имениях, но оказывались перед выбором — включаться в жизнь королевского двора или навсегда выпасть из участия в политических процессах. Если магнаты позволяли себе роптать на новую реальность и восставать против нее, как Эдуард Стаффорд, герцог Бакингем, в 1521 году, они рисковали получить обвинение в измене и смертный приговор.
Перемены в соотношении сил отражались в парламенте и в финансовых взаимоотношениях между короной и подданными. С 1334 года палата общин из раза в раз успешно сопротивлялась попыткам государей внедрить такую форму чрезвычайного налогообложения, которая реалистично отражала богатство подданных. В 1523 году парламент одобрил ассигнование, которое впервые почти за двести лет точно оценивало фактические доходы. Традиционные пятнадцатая и десятая часть (по-прежнему собиравшиеся наряду с новыми податями) принесли 31 000 фунтов, а дотация 1523 года насчитывала свыше 155 000 фунтов. Показатели перекрывали займы на 200 000 фунтов в 1522 и 1523 годах. В 1529 году парламент списал их как одобренные налоги задним числом.
На протяжении 1540-х годов способность государства собирать налоги с подданных выросла еще разительнее, дав между 1543 и 1552 годом почти миллион фунтов поступлений с имущества мирян [214]. Причины этого были разными. Во-первых, увеличение круга королевских приближенных делало палату общин сговорчивее: все больше депутатов связывали с государем служебные отношения. Во-вторых, более сложный и тонкий мотив послушания и покорности короне, становившейся чем дальше, тем могущественнее. Служба «общему благу», доминантой звучавшая в политической культуре XV столетия, уступила подчинению государю и его чиновникам. В обязанности короля входили защита и поддержание благосостояния страны, но рядовым подданным не пристало давать ему советы и тем более задавать вопросы. С 1480-х годов их официальные заявления, преамбулы к парламентским постановлениям, проповеди и работы правительственных пропагандистов все громче говорили об обязанности подданных подчиняться государю. Это было неизбежным следствием трансформации политической культуры, о чем шла речь в восьмой главе книги. Как писал в 1536 году Ричард Морисон, один из наиболее откровенных апологетов верховенства королевской власти на протяжении царствования Генриха VIII, «не дело сапожника обсуждать, какие бароны, епископы, советники, акты, постановления и законы более всего подходят для державы и всеобщего блага (commonwealth)» [215].
Такое новое понимание безраздельного главенства короля, переводившее восстания и политическое инакомыслие в разряд измены, проистекало из гуманизма и растущего влияния законоведов общего права в королевском правительстве. Морисон, прославившийся на поприще государственной пропаганды, в равной степени известен и как завзятый гуманист своей эпохи. Другие, развивая и формулируя перераспределение прав и обязанностей между королем и подданными, черпали вдохновение в английском общем праве. Как и Фортескью в 1470-х годах, они искали способ обеспечить корону институциональными, политическими и интеллектуальными рычагами для осуществления власти и противодействия угрозам изнутри и извне королевства. Законоведы общего права, включая Эдмунда Дадли, Ричарда Эмпсона и Томаса Лоуэлла, входили в число самых видных советников Генриха VII и помогли ему создать характерную для Тюдоров политическую культуру. В 1520-х и 1530-х годах законоведы, подобные Кристоферу Сент-Джермену, Томасу Кромвелю и Саймону Фишу, создали новые теории монаршего господства, выдвинув постулат о верховной юрисдикции английской короны. Они доказывали, что государи Англии не признают никого выше себя в пределах Английского королевства, будь то светское или духовное лицо. Объединяя юридические доводы королевской исключительности с симпатиями к овладевавшей умами евангелистской доктрине, такие люди прокладывали путь английской Реформации.
213
214
215