В 1450 году политика направлялась повесткой, явно установленной народными представителями. В январе Суффолк, которому грозил импичмент в парламенте, осознавал происходящее и ругал «одиозный и мерзкий язык, что изливается по вашей стране едва не изо рта всякого простолюдина» [176]. Не позднее апреля правительство сделало в Лондоне и Мидлсексе заявления (пусть на сей раз и на латыни) против размещения прокламаций. Вместе с тем очевидно, что король и политическая верхушка оказывались бессильными в попытках остановить распространение слухов и стремление народа напрямую вмешиваться в политические и судебные процессы. Позднее в том же году корона принялась издавать декларации на английском в расчете обрести контроль над политическими рассуждениями. Восстание Джека Кэда, возможно, в первую очередь вызвало слух о том, будто депутатов общин Кента собираются казнить за убийство герцога Суффолка. Но истоки возмущения следует искать в реакции людей на поражение во Франции и в распространении убеждения в скверном управлении страной. Если, однако, заглянуть глубже, причины могут крыться в усилении народа как политической силы в позднесредневековой Англии и в шаткости государственного устройства династии Ланкастеров, построенного на зыбкой основе диалога между верхушкой и народом.
На всем протяжении следующих двух десятилетий формировался язык политического инакомыслия и повестки реформ, зародившейся в народе, но усвоенной и задействованной политической верхушкой. Куда важнее, впрочем, что реформистская платформа Ричарда Йоркского как основа для брошенного им в 1450-х вызова короне была, в сущности, народной. Судебные разбирательства против королевских чиновников в Кенте на протяжении лета 1450 года и жалобы на придворных и слуг из королевского окружения в парламенте ноября того же года звучали отзвуком требований мятежников Кэда — требований, ставших основой критики герцогом Йоркским королевского правительства. Восстание Джека Кэда вовсе не было организовано Ричардом Йоркским для наступления на врагов при дворе (как заявляли позднее его противники из стана Ланкастеров): герцог примкнул к народу-победителю в стремлении вырваться из вызванной им же самим политической опалы. Такие сторонники герцога Йоркского, как сэр Уильям Олдхолл в 1453 году, присвоили механизмы народных политических действий — составление и распространение прокламаций для нападения на своих политических противников; но к 1456 году «на эту протестную литературу Йоркской партии нашелся ответ в виде встречных претензий со стороны Ланкастеров» [177].
Однако куда важнее не форма политических дебатов, а их язык. Как указывает Дэвид Старки, период с 1450 года стал свидетелем появления в широком обиходе термина «общее благо» как ключевого инструмента в политическом споре. До того более распространенным в официальных источниках было словосочетание «общественная выгода», но в последние годы обе стороны, Ланкастеры и Йорки, претендовали на звание поборников «блага общественного», или «общего блага» (или общих «пользы», «благополучия», «счастья»). Впервые термин «общее благо» был официально использован в 1446 году, но повстанцы еще в 1381 году утверждали, что действуют в интересах «блага» королевства — идея, подхваченная, и вполне осознанно, Кэдом и его сторонниками в 1450 году (пусть они и не использовали термин «общее благо»).
На протяжении 1450-х годов верхушка фактически утратила контроль над языком и формами политических рассуждений. Особенно остро и очевидно это обстоятельство проявилось в том, что бароны Йоркской партии, высадившись в Кенте в июне 1460 года, не придумали ничего лучшего, чем переиздать в их манифесте воззвание Кэда десятилетней давности. Платформа йоркистов представляется по сути своей популистской. Такое видение отражено и в утверждении Эдуарда IV, будто он приказывал убивать аристократов из числа приверженцев Ланкастеров, но щадить выступавший на их стороне простой люд. Более того, подобные популистские заявления народ и его представители принимали как верный и пристойный способ делать политику. Крестьяне Уэст-Кантри, считавшие в 1462 году, будто они возвели Эдуарда IV на престол, и претендовавшие на право низложить его, «если он не будет править» так, как они захотят, всего-навсего следовали широко распространенному убеждению, что это и есть стандартный образец позднесредневековой английской политики [178].
Не обязательно принимать постулаты классовой борьбы, чтобы понять: задаваемая общинами повестка была проклятием политической элиты. С 1470–1471 годов отмечаются свидетельства попыток верхушки вырвать механизмы управления политикой из рук простого народа. Колин Ричмонд привлек внимание к тому, что официальная «Хроника восстания в Линкольншире» и «История пришествия в Англию в 1471 году» олицетворяют усилия режима Йорков по установлению границ политических рассуждений и выдвижению на первый план неопровержимой официальной версии недавних событий [179]. Действительно, период правления Йорков и ранние годы царствования династии Тюдоров в целом стали свидетелями поступательного роста числа различных деклараций, трактатов, хроник и генеалогических таблиц, которые справедливо заслуживают права называться королевской пропагандой. Более того, корона искала способы лишить законности и искоренить другие формы распространения информации — новости, слухи и политические дискуссии. Распространителей листовок с поздних 1470-х годов чем дальше, тем больше демонизировали, а в период между 1483 и 1485 годом Ричард III развернул последовательную и яростную кампанию против бродивших в народе слухов и листовок. Уильяма Коллингборна могли подвергнуть волочению, повешению, потрошению и четвертованию отчасти из-за его рифмованного куплета («Кошка, и Крыса, и Лоуэлл-Собака/При Борове Англией правят, однако»[180]), высмеивавшего советников короля, но в одной прокламации 1485 года особо подчеркивались обязанности любого подданного бороться с бунтовскими слухами путем снятия и отправления в королевский совет развешанных воззваний «без чтения или показа этого иной персоне» [181].
176
177
179
180
Ориг.: