Вследствие ходатайств - дружеских и служебных писем - приказ о переводе был забыт, и о нем перестали говорить.
Особая снисходительность господина де Кульмье к маркизу де Саду происходила от согласия их мнений на способ лечения душевнобольных.
Директор Шарантона, как мы знаем, считал танцы и спектакли лекарством от сумасшествия, хотя об этом лекарстве больше говорили, нежели видели его благодетельное действие. Эту теорию, была ли она разумна или нет, он старался применить к больным.
В одной из зал, назначенной для сумасшедших женщин, он устроил театр с рампой, партером, кулисами и прочим. Напротив сцены над партером была устроена большая ложа для директора и его приглашенных. С каждой стороны пятнадцать или двадцать душевнобольных - женщины справа, а мужчины слева занимали амфитеатр и пользовались целительным зрелищем драматического искусства.
Остальная часть залы была предоставлена посторонней публике и некоторым служащим дома, назначенным присутствовать на спектакле.
У господина де Кульмье были великие идеи, но он не удостаивал вникать в подробности. Организатором терапевтических представлений, в которых принимали участие актрисы и танцовщицы маленьких парижских театров, был маркиз де Сад.
Он выбирал пьесы - некоторые были его же сочинения, - набирал актеров и руководил постановкой и репетициями. Для себя он брал главные роли, но в случае необходимости был и машинистом, и суфлером. Никакое дело его не останавливало и не казалось ему недостойным его таланта.
В качестве директора и главного актера театра Шарантона он воскрешал в душе успехи прошлого.
Маркиз де Сад был не только директором театра Шарантона. Не происходило ни одного торжества в больнице, которого он не являлся бы устроителем и в котором не играл бы выдающейся роли.
Когда б октября 1812 года кардинал Мори, парижский архиепископ, посетил учреждение господина де Кульмье, ему была пропета кантата...
Эту кантату сочинил маркиз де Сад, бывший поклонник культа Разума...
Это были последние, уже потухающие огни гения. Возраст охладил мало-помалу вдохновение и смягчил наконец буйный характер маркиза... Раскаивался ли он? Возможно. Во всяком случае, у него уже не было этих ужасных приступов гнева, которые заставляли трепетать господина Кульмье. Можно сказать, что страх и близость смерти вдохнули в него новую душу.
3 декабря 1814 года один из служащих больницы Шарантон писал главному директору государственной полиции Беньо:
"Вчера вечером в 10 часов в королевской больнице Шарантон умер маркиз де Сад...
Его здоровье уже заметно пошатнулось в течение некоторого времени, но он был на ногах за два дня до своей кончины. Смерть его была внезапная, от быстрого заражения крови.
При этом присутствовал его сын Арман де Сад, а потому, я думаю, мет необходимости, согласно гражданскому закону, опечатывать имущество. Что же касается до принятия мер охранения общественного порядка, Ваше превосходительство, решите, нужно ли принять какие-либо предосторожности и удостойте меня своими приказаниями: я настолько уверен в честности господина де Сада-сына, что, думаю, он сам уничтожит опасные бумаги, если они есть у отца..."
Маркиз де Сад умер семидесяти пяти лет, после непродолжительной болезни, которую доктор Рамон, лечивший его в последние дни, определил как засорение легких форм астмы.
Он оставил завещание, которое не менее оригинально, чем все остальные его произведения.
В последнем пункте он излагает порядок своих похорон:
"Я запрещаю, чтобы мое тело было под каким бы то ни было предлогом вскрыто. Я настойчиво желаю, чтобы оно хранилось сорок восемь часов в той комнате, где я умру, помещенное в деревянный гроб, который не должны забивать гвоздями ранее сорока восьми часов. В этот промежуток времени пусть пошлют к господину Ленорману, торговцу лесом в Версале, на бульваре Эгалитэ, и попросят его приехать самого вместе с телегой, взять мое тело и перевезти его в лес моего имения Мальмэзон около Эпренова, где я хочу быть зарытым без всяких торжеств в первой просеке, которая находится направо в этом лесу, если идти от старого замка по большой аллее, разделяющей этот лес. Мою могилу в этой просеке выроет фермер Мальмэзона под наблюдением господина Ленормана, который не покинет моего тела до тех пор, пока оно не будет зарыто в этой могиле; он может взять с собой тех из моих родных и друзей, которые пожелают запросто выразить мне это последнее доказательство внимания. Когда могилка будет зарыта, на ней должны быть посеяны желуди, так чтобы в конце концов эта просека, покрытая кустарниками, осталась такою же, какою она была, и следы моей могилы совершенно исчезли бы под общей поверхностью почвы. Я льщу себя надеждой также, что и имя мое изгладится из памяти людей".
Тот, кто мог написать эту ужасную, горькую страницу, кто мог пожелать исчезнуть весь - и телом, и духом - в забвении и в роковом "ничто", несомненно, с какой бы точки зрения его ни судить, не был обыкновенным человеком.
Его семейство или не обратило внимания на его последние распоряжения, или же встретило неодолимые препятствия к их исполнению.
Этот человек, который носил одно из великих имен Франции, был похоронен, как хоронят казненных преступников.
Через несколько дней, несмотря на просьбы семейства, разрыли могилу и вскрыли труп.
"Это было сделано, - говорит Викторьен Сарду, - ночью, тайно, тремя людьми... так что я не мог допросить маркиза, по примеру Гамлета..."
Счастливее, чем Викторьен Сарду, был Жюль Жанэн. Он утверждает впрочем, у него было очень богатое воображение, - что видел череп маркиза собственными глазами. Один френолог, не зная, кому он принадлежит, очень внимательно рассмотрел его и открыл в нем шишки платонической любви и материнской нежности.