Читая книги Генри Миллера, вы поражаетесь его уму и непостижимому сочетанию пошлости и грязи изображаемого им быта с недюжинной эрудицией рассказчика, который в то же время является участником описываемых событий. Его цинизму и способности чувствовать глубоко и нежно. Его блестящему остроумию и полному неприятию признанных авторитетов и общепринятой морали.
Безусловно, эти книги шокируют. Потому что никто не привык выплескивать на публику свое нутро, в котором скопилось немало шлака. Никто не привык читать в романах о том низменном, чего столько вокруг нас и в нас самих. Сейчас, когда телевидение завалило нас рекламой гигиенических прокладок, противозачаточных средств, лекарств от венерических болезней и импотенции, когда подростки с похабными ухмылками на устах без стеснения шутят на самые скабрезные темы — что толку делать круглые глаза и вздымать брови при появлении на страницах книг Миллера больных триппером, проституток, лесбиянок! Или краснеть при описании — согласимся, так сказать, асимптотически приближающемся к порнографии — полового акта. Не лучше ли принять условия игры, предложенные писателем, и восхититься той виртуозностью, с которой он пишет обо всем этом? Не сочтите автора этих строк апологетом пошлости и поверьте, что, если отбросить воспитанное в нас ханжество, в котором Россия, пожалуй, может сравниться только с Америкой, нельзя не восхититься полетом фантазии Миллера, способного превратить описание потайного уголка женского тела в развернутую на несколько страниц гиперболу — и тут же посвятить еще несколько страниц рассуждениям о Матиссе. А потом — о литературе, о человеческой природе, о ненавистной службе в телеграфной компании и Бог весть о чем еще.
Язык Миллера то утонченно возвышен, то предельно груб. Но разве все мы в жизни говорим исключительно изысканным стилем?
Короче говоря, читая Генри Миллера, мы, в сущности, заглядываем в собственную душу. И если нам становится жутковато, то это лишь доказывает мастерство и честность писателя, поднесшего нам это великолепное зеркало.
В интервью, которое этот американский писатель дал корреспонденту «Известий» за несколько дней до своей смерти, он сказал: «Критики любят приклеивать ярлыки, создавать какой-то твой обобщенный стереотип для читателя, от которого ты отказываешься всю жизнь. Мне не повезло с американскими критиками, они ругают меня, считают, что я разменял свой артистизм на мелкую монету, устроив дешевую распродажу таланта. Им не нравится, что я живу не в Америке, а за границей, что я много пишу, что мои книги раскупаются. Бог с ними. Просто я не принадлежу ни к одной из провозглашенных ими школ, поэтому они так и волнуются».
ИРВИНУ ШОУ не везло с критиками, но это не помешало ему любить жизнь и людей, которым он признавался в этой любви каждой своей книгой.
Было время, когда в нашей стране к Шоу относились иначе: первая пьеса двадцатитрехлетнего драматурга — антивоенная и антифашистская «Хороните мертвых» — была переведена и опубликована в СССР в год ее издания в США.
Русский перевод его первого романа «Молодые львы» (1949) о Второй мировой войне вышел, однако, только в период хрущевской «оттепели» (1962). Через три года мы познакомились с его пьесой «Милые люди. Бруклинская притча» (1939), постановку которой под названием «Бруклинская идиллия» осуществил Московский театр на Малой Бронной.
В последующие годы в СССР время от времени появлялись издания его рассказов (1969), романов («Вечер в Византии» — 1976; «Богач, бедняк» — 1981, «Нищий, вор» — 1982).
Но даже в разгар Перестройки С. Белов в статье, предваряющей публикацию «Богача, бедняка» издательством «Правда», писал: «Ирвин Шоу — беллетрист-профессионал со всеми достоинствами и недостатками этой профессии. Он отнюдь не свободен от требований литературного рынка — и не только в таких явных неудачах, как роман „Ночной портье“. Облегченная занимательность с необязательными подчас экскурсами в мир интимных отношений героев на фоне „сладкой жизни“ роскошных курортов дает о себе знать и в таких значительных произведениях, как „Вечер в Византии“, дилогия о Джордахах. <...> Шоу далеко не всегда убедителен» и т. д.
Более того, уже в 2000 г. в послесловии к новому (далеко не во всем лучшему по сравнению с прежним) переводу «Вечера в Византии» Н. Анастасьев уверяет читателя, что Ирвин Шоу — всего лишь ремесленник, более или менее удачно подражающий Скотту Фицджеральду и Хемингуэю. И уж совершенно ошарашивает нас следующая сентенция критика: «Ирвин Шоу — не психолог. Это не хорошо и не плохо — просто такова природа его дарования. Он, как правило, даже и не пытается написать-выписать-изобразить характер изнутри»...
Так чего Ирвину Шоу «не повезло» с критиками и в нашей стране. Возможно, потому, что где-то в верхах не простили писателю, что один из персонажей его романа «Взвихренный эфир» (1950) так объясняет свой разрыв с коммунистической партией, в которой он состоял два месяца:
«Я ушел, потому что они были идиотами <...>. Они начали объяснять мне, какую я должен писать музыку, какую слушать, чему я должен аплодировать, а что осуждать. Политиканы, которые не видели разницы между сонатой и кабацкой песней. Я тогда написал оперу и вдруг выяснил, что либреттиста осадили десять тысяч помощников. Оперу они слушали не ушами — они слушали ее, сверяясь с томом избранных сочинений Ленина. И я прикинул, что если они несут такую чушь в моей области знаний, то, скорее всего, они столь же глупы и в остальных областях, о которых я ничего не знаю. И поэтому я расстался с ними».
А уж после команды свыше за ярлыками дело не стало. Приведенные примеры — яркое тому подтверждение: ведь оценки критиков бездоказательны и примитивны.
Ирвин Шоу родился в семье мелкого нью-йоркского коммерсанта. В 1934 г. окончил Бруклинский колледж. Он работал на парфюмерной фабрике, продавцом в универсальном магазине, водителем грузовика, учителем. Играл в профессиональной футбольной команде. Литературную работу начал как автор дневных передач на радио. После успешного дебюта на театре упомянутой выше пьесой — работал в Голливуде.
«Бруклинская притча» была смелым выступлением против рэкета и гангстеризма.
Во время Второй мировой войны Шоу уходит на фронт добровольцем, служит в Африке, Англии, Франции и Германии — поначалу рядовым, а потом уорэнт-офицером (прапорщиком). Публикует военные корреспонденции.
Широкую известность получил первый роман Шоу «Молодые львы», в котором прослежены судьбы молодых немцев и американцев, вовлеченных в мировую бойню, с необычайной силой изображены картины варварства фашистов и, с другой стороны, произвол американских офицеров, национальная дискриминация в американской армии.
В тяжкие времена «охоты на ведьм» маккартисты[46] лишили писателя родины: «Взвихренный эфир» беспощадно описывал это время нагнетания социальной напряженности и международной обстановки.
Он жил и работал в Париже, а потом — тридцать лет до самой смерти — в швейцарском Клостерсе, к северу от Цюриха, у подножия Альп. А на родине до конца дней считался своего рода «отщепенцем». (Так было и с Э. М. Ремарком: даже четверть века спустя после кончины писателя находятся в Германии люди, считающие его эмиграцию из фашистского государства предательством. Впрочем, и других примеров немало...) Добрых десять лет прошло, прежде чем появился новый роман Шоу — «Две недели в другом городе», положивший начало серии романов, посвященных нравственным исканиям интеллигентных героев, в каждом из которых так или иначе угадывается личность самого писателя.
Роман «Луси Кроун» (1964) поражает глубиной проникновения Шоу во внутренний мир женщины.
46
По имени сенатора Джо Маккарти — инициаторы преследования в США инакомыслящих, по малейшему подозрению причислявшихся к «красным». Маккартисты готовы были учинить чистку государства сверху донизу, но сопротивление профсоюзов и либеральных организаций привело их к поражению. Долгое время сохранялась только Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности.