Всё это было не просто давно — это было с какой-то другой женщиной. Та, что была сейчас, тихонько гладила и целовала его постаревшее, измученное тело, боясь быть хоть каплю навязчивой. Она совсем не искала удовольствия себе, а только любила, любила, любила. Это было совершенно новое чувство, такого она не ощущала никогда. Прежде в центре её вселенной всегда стояла она сама. Растворяться в другом, в других она не умела. Наверное, поэтому и с детьми не задалось.
Это новое чувство растворения длилось и длилось, а потом их тела, не спросившись у них, соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга.
— Парасенька, родная моя девочка, — шептал он, — не бросай меня.
— Люблю, люблю, люблю, — повторяла она.
Ближе к концу он тревожно спросил:
— Парасенька, а можно…?
Она не сразу поняла его, а сообразив, ответила:
— Ни о чём не думай, родной, — хотя на самом деле ничего не знала и не понимала: вопросы контрацепции остались далеко в той, прошлой, жизни. А он вот вспомнил. Он всегда был ответственным и дисциплинированным любовником. Впрочем, нет, любовником он не был никогда, сначала был другом, а потом мужем, а кто он сейчас — Бог весть…
— Парасенька, родная моя девочка, ты волшебница, — шептал он потрясённо. А она, утомившись, снова задремала. И даже увидела сон: они, молодые, идут вдоль моря, держась за руки.
В шесть часов их разбудил будильник в телефоне: он у Прасковьи всегда стоял на шесть.
Они ещё с полчаса лежали и целовались, как делали когда-то, молодыми, в начале их жизни. При свете она увидела, сколь жутко изранено его тело: особенно почему-то впечатлили следы пуль на спине. И шрамы, шрамы от ран, не слишком аккуратно зашитые. Она целовала его тело и молчала, чтоб не заплакать. Он расшифровал её состояние как разочарование.
— Парасенька, я постараюсь.
— Что постараешься? — не поняла она.
— Постараюсь привести свою потрёпанную тушку в порядок, — он улыбнулся, — чтобы чуть-чуть тебе нравиться. Знаешь, я когда-то ужасно гордился, что тебе нравлюсь. Я и сейчас очень-очень этого хочу — тебе нравиться. Ну хоть чуть-чуть… — его голос прозвучал жалобно-просяще, что к нему не шло. — Я подкачаюсь, потом схожу в какую-нибудь приличную косметическую лечебницу: пускай они меня подшлифуют; наверняка ведь, есть какие-то способы. В общем-то я умею приводить себя в порядок: поначалу я и ходил-то еле-еле, а сейчас даже слегка бегаю. Разыщу своего старого тренера, а нет — так нового найду.
А ты — всё такая же красивая. Господи! Как я люблю тебя! — он прижал её к себе.
«Удивительно, как мужчины связывают с этим делом чувство собственного достоинства, — думала Прасковья. — Даже такие умные, как Богдан. Ведь это всего лишь физиологическая реакция — как пищеварение или ещё там что-нибудь».
— Я постарела, Богдан, ровно на те же пятнадцать лет, — она положила голову ему на грудь.
— Я этого не вижу, моё солнышко. Ты волшебница. Я и предположить не мог, что на эдакое способен. Правда-правда! Я такого от себя ну никак не ожидал. И всё это ты. Ты можешь всё, что захочешь, я это всегда знал.
— Я тебе ещё чертёнка рожу, — сказала она неожиданно для самой себя. И тотчас испугалась. С ним она говорила что-то неконтролируемое, хотя в остальной жизни привыкла очень взвешивать даже самые проходные реплики.
— Господи, неужели это возможно? — прошептал он с растерянным изумлением.
— А тебе бы хотелось? — она поцеловала его седую шёрстку.
— Конечно, хотелось бы, родная. Но всё это так потрясающе, так невероятно… я не в силах этого переварить. Это совершенно невозможное, нездешнее счастье. В этой жизни такого не бывает.