Я пошел в парк. Лето я провожу в парке — лежу на траве или скамейке с книжкой. Зимой я лежу с книжкой на диване. Разница между летом и зимой состоит в том, что мой диван ненамного, но мягче парковой скамейки.
Современный человек — это такая скотина, которая способна быть счастливой. Хоть небо упади — всё нипочем. (Я взглянул вверх и вплотную расфантазировался: как оно падает? Сразу или частями? медленно или мгновенно? как тьма и тень или как старый театральный занавес, заляпанный там-сям тучками и звездами? И почему это небо, как правило, всей своей тяжестью падает на кого-то одного? Кого-то одного вдавливает в землю. Расплющив без остатка. И я тут же вспомнил, что
Нотабене. Стоики полагали — по крайней мере, Сенека приписывает им подобное мнение, — будто большая тяжесть (обвал горы или дома) расплющит не только самого человека, но и его душу. И это будет бесповоротная смерть.)
Не знаю, у кого как, а моя душа, наверное, не бессмертная. Может быть, это душа скотская, ни на какое бессмертие не претендующая? Порою я даже сомневаюсь в том, что она вообще у меня есть. И тогда мне хочется приобрести какую-нибудь душонку в магазине уцененного барахла. Пусть не в магазине — на раскладушках барахолки у ст. м. «Пионерская». Хорошее название, не правда ли? Усердно роющиеся в обносках первопроходцы — то ли им нечего делать, то ли нечего носить, то ли это я уже приступил к своим затейливым поискам, — пионеры каменных джунглей — прокладывают в толще тряпья свой жестокий путь. Они ищут. Они знают, что нехорошо человеку быть без трусов. И без души — тоже нехорошо.
Я потерял душу в процессе жизни. Кто-то, возможно, успел подобрать и присвоить. Или так: душа от меня улетела. Общепринятая точка зрения заключается в том, что душа отлетает исключительно от мертвого тела. Хорошо! положим, в массовом порядке души отлетают от мертвых тел. А в немассовом — наоборот. Делается это тоже не вдруг, потому что душа умирает медленно — а может быть, ее так много, что, умирай она медленно или быстро, все равно пройдет очень много времени, прежде чем иссохнут питавшие ее ключи. (Кстати, о влаге: не состоит ли душа, подобно телу, преимущественно из воды? Но тело собрано из костей, жил и нервов, а душа — из памяти, стыда и желаний.)
Нотабене. Людвиг Берне как-то взялся объяснить, что такое душа. Рассуждал, рассуждал, морочился, а потом и говорит: «Короче, я не знаю».
Да! Современный человек — скотина — так, так, — это уже было — хоть небо упади. Поэтому дух у нас всех и без специальных упражнений очень бодрый, а еще мы умеем практиковать бодрость отдельно от духа. (Чтобы удостовериться, я посмотрел по сторонам. Налево было бодро, направо было бодро, а в отдалении человеческие голоса славили жизнь с каким-то даже остервенением. Пририсовать к этому пейзажу владение собой могла, вероятно, кисть Марка Аврелия — но как подумал я, что надо будет беднягу из могилы выкапывать да кисть ему в пясть давать… И где та кисть? И где та могила?)
И зачем владеть собой, когда можно владеть чем-то полезным? От себя лучше избавиться, хотя бы по частям: сперва от души, потом — от совести. И я представил, как даю объявление в газету:
«Совесть, б/у, в хорошем состоянии. Продам дорого».
Ведь на всякую дрянь есть любители. А некоторым скупать совесть у граждан даже и по долгу службы положено.
Из автобуса, в котором я ехал за весельем, выпал на ходу человек. Автобус старый, двери хлипкие — подались под напором тел. Водитель остался ждать «скорую», и я, среди прочих высаженных пассажиров, побрел дальше пешком, размышляя. Меня как озарило: нет, не зря пишут для граждан на дверях автобусов «не прислоняться». А гражданам нужно ехать, а автобус ходит редко. И разве автобус виноват, что он уже лет десять как не автобус, а металлолом?
Чтобы поскорее забыть, каким голосом орала та баба, я стал думать о приятном. Я симулировал улыбку и всё ждал, что кто-то улыбнется в ответ. И знаете, кое-кто улыбался. У меня тогда ноги подкашивались от ужаса.
Пошуршав источниками, сообщаю: улыбка может быть
самодовольная
адская
вежливая, робкая и глупая
покорная и приветливая
понимающая, добродушная и нахальная
улыбка злорадства, гнева и презрения
улыбка взамен рукопожатия
улыбка бесконечно более искренняя, чем моя
и улыбка Салтыкова-Щедрина, описанная очевидцем:
«Фотограф Шапиро составлял альбом русских писателей; когда он снимал Щедрина, то попросил его улыбнуться. <…> Он показал мне портрет. Щедрин сидел, улыбаясь во весь рот, но… Выходило совершенно по преданию: „Зороастр улыбнулся только однажды в жизни — при рождении, — но и эта улыбка была чудовищна“».