- Ну как ты, Мишка?
- Я?.. Я-то ничего... Как ты?
- Тоже ничего...
В коридоре послышался звон железа, шум, крик:
- Т-ты, попка! Убер-р-ри р-р-руки! Я таких видал и едал! Я т-таких сыр-рыми... - Ругань удалялась в глубь коридора. - Убери подобру...
- Вот и понесли крест, - дождавшись, пока шум и ругань затихли, сказал Толя с грустным смешком. - Так пишется в благородных книгах.
- Я думал, хуже будет.
- Я тоже...
Под потолком тускло горела лампочка в железном решетчатом колпаке. Толя первый раз в жизни видел свет, упрятанный за решетку, и подумал: "Надо было идти одному. Все равно не поверили".
Вдруг он услышал, как зашумел, зашмыгал носом Мишка. Толя еще никогда не видел и не слышал, чтобы Мишка плакал. Испугался:
- Ты чего, Мишка? Отшибли чего-нибудь? Отшибли?
Мишка плакал отвернувшись, закрыв лицо руками, и Толя каким-то уже не детским разумом дошел: ни утешать, ни расспрашивать Мишку не надо. Он вытянулся на спине и, не отрывая глаз от лампочки, принялся считать. Считал, чтобы и самому не расплакаться, и с неожиданной усмешкой подумал: "Вот и математика пригодилась. Не такая уж она зряшная наука..."
Постепенно Мишка утих. Толя обнял его, и Мишка, истинный, закаленный детдомовец, не сбросил руку Толи, а тоже обнял его.
- У меня вон бельмо, - глухо, как бы самому себе, сказал Мишка. - И вот меня всегда толкают, бьют шибчей, чем других. Отчего это, Толька?
- Не знаю, Мишка, не знаю. - Толя вынул из кармана в комочек скатавшийся платок - Зина обвязала его цветными нитками, - щемливо вспомнил о ней, будто был за тысячу верст от нее и уже давным-давно ее не видел. Сунув платок в руку Мишке, откинулся, снова заговорил: - Так, видно, устроено у людей: красивое все любят, балуют красивых-то, а уродов ненавидят. Верно, сами об себе думают, что красивые. А сами же урода-то породили. Вот и не могут этого себе простить.
Мишка утерся, содрогнулся от далекого, уже закатывающегося всхлипа и, забыв вернуть платок, молвил:
- А меня мать с отцом все равно любили. Я плохо все помню, но любили, знаю.
- Так то ж родители!..
- Да-а, родители!..
- Начальник-то, слышал? "У них родителей нет, так ты им как отец всыпь!.." Роди-итель! Папа! Своим деткам небось...
- Костыльника покрываете, мерзавцы! Деменкова-бандита спасаете, сопляки! - передразнил начальника милиции Толя. - Покрыли б мы костыльника с Деменковым штукой одной, если б...
- Ладно, Толька, ну их подальше. Давай лучше про родителей еще поговорим...
- Да я их почти не помню, Миха, - отозвался Толя. - Мать еще в деревне умерла. Как отца забрали, так и умерла. Отец, не знаю, живой или нет? Последним прадед умер. Всех пережил. Сто лет ему было.
- Н-ну-у-у! - Мишка приподнялся даже и поглядел недоверчиво на товарища - не загибает ли?
- Ага. Так говорили.
- Долго - сто лет! Уж повидал в жизни так повидал! И натерпелся, поди...
- Мне он ничего не рассказывал. Как приехали сюда, на Север, он уже не разговаривал. Молчал все. Оцинжал потом. Один раз как закричит!.. И умер. А бельмо тебе, Мишка, вылечат. Ты не беспокойся. Я в книжках читал, даже стеклянные глаза вставляют.
- Да я ничего, привык. Конечно, - понизил голос Мишка, - без бельма лучше бы. Мне командиром охота быть, пограничником. А кто меня такого в командиры возьмет? Э-эх, скорей бы уж вырасти! Я на любую операцию соглашусь. Пусть на стеклянный глаз, все равно соглашусь.
Мишка, оказывается, разговорчивый человек. Столько лет прожили в одном доме с ним, а Толя и не знал этого. Однако разговор скоро кончился.
- Хочешь, я тебе сказку расскажу? - предложил Толя.
- Давай, - обрадовался Мишка. - Ты здорово умеешь рассказывать. Я тоже, как глаз мне другой сделают, стану много книжек читать и наизусть рассказывать.
- Нет, лучше не читай. Учиться плохо будешь и блажной сделаешься. Говорят, от книжек даже с ума сходят.
- Ты ж не сошел!
- Я еще молоденький. Может, еще сойду...
- Брось тогда читать.
- Я пробовал. Тянет. Вот курцов к табаку тянет. Видал, как те, у баржи, махорке обрадовались? А меня к книжкам тянет. - Толя опять повернулся на спину, закинул руки за голову. - В книжках все больше про буржуев богатых и про несчастных рассказывается. Все больше описывается, как кто умер и как кого убили. И еще про любовь. В стихах чаще про любовь-то. Мне сперва не нравилось про это читать: канитель, думаю, разводят. Нет чтоб сразу сказать: я, мол, тебя люблю. Виляют, слова посторонние всякие говорят. Я сперва все в конец заглядывал. Там, как в алгебре, ответ есть: то ли, се ли. А теперь вот и про любовь стало интересно читать. Есть одна книжка, про Квазимоду, про смерть его и про любовь. Квазимода был горбатый и тоже одноглазый, а полюбил красавицу Эсмеральду. - Мишка вспыхнул при воспоминании про одноглазого Квазимоду, но Толя не заметил этого и уже повел рассказ о великой и несчастной любви горбуна Квазимоды.
Мишка совсем приуныл от печального рассказа, и Толя, чтоб утешить Мишку, решил поведать ему про кино, которое потрясло его до основания. На Мишку кино не подействовало. "Он же музыки-то не слышал, а в этом кино главной музыка была", - догадался Толя.
- Мало ли чего там показывают! В жизни все по-другому. - Мишка махнул рукой, с угрюмой рассудительностью закончил: - А я маленький был, верил всему, дурак. Покажут, как утонул человек или захворал, так я и заплачу. А там артисты вовсе, и дома из фанеры да на тряпках нарисованные, сказывают.
- И я тоже верил, - спустя время отозвался Толя. - Тоже плакал. А в жизни и верно все по-другому, - совсем тихо подтвердил он, глядя вверх, на зарешеченную лампочку.
Поздним вечером, когда обезлюдели улицы, дежурный выпустил из прокислой комнатушки Толю и Мишу, погрозив на прощанье пальцем:
- У меня не болтать! И если еще раз попадетесь!..
Ребята вихрем вылетели из дежурки, не дослушав строгого человека, и помчались домой.
И когда за Волчьим логом, за бугристым пустырем, заершившимся от кустарника, они увидели светлое окно на кухне своего дома, оно показалось им таким дорогим и долгожданным, что у обоих подкатили к горлу слезы. И Толя вспомнил, как он уже много раз радовался этому родному для него огоньку, и подумал, что это большое, наверное, счастье - иметь на земле свое, всегда тебе светящее окно.