Капитан отрезал:
– Лирика. А мы люди военные. С Новым годом вас.
– И вас туда же, – пробурчал подпоручик. Снова сел в ту же позу.
Точно так же очкастый обошел еще несколько вагонов. Перед каждым стоял постовой, внутри дежурил офицер. Один из них лыка не вязал. Сменить его было некем, поэтому Лахов временно изъял у него ключ от двери хранилища и устроил нарушителю дисциплины выволочку.
– Чего ждать от нижних чинов, если вы подаете такой пример! Стыдитесь!
Поручик покачивался, смотрел на контролера мутно.
– Хотите застрелюсь? – сказал он, то ли издеваясь, то ли всерьез. – Все одно конец.
Капитан плюнул и вышел.
У следующего вагона приседал-приплясывал не солдат с винтовкой, а унтер в добротном полушубке. Правый рукав был пустой, просунут под ремень портупеи.
– Ночь-ноченька, – приговаривал он, выпуская облачка пара. – Невестушка моя, жданая-гаданая…
– Вахмистр Семенчук? – спросил подошедший капитан. – С кем разговариваешь?
Унтер вытянулся.
– Сам с собой, ваше благородие.
– А часовой где?
– Упился, змей. Прогнал его с глаз долой. Завтра проспится, ряху начищу. А пока вот сам.
– Это правильно.
В вагоне за столом сидел молоденький прапорщик, читал книгу.
Проверяющий покосился на страницу, увидел, что это стихи. Дернул усом, но воздержался от комментариев.
Проверил пломбу на решетке. Попросил показать ключ. У прапорщика он оказался в заднем кармане брюк.
– Сергей Никифорович, долго мы еще тут стоим, не знаете? – спросил юноша.
– Пока не получим приказ.
– А потом куда?
– Наверно, в Иркутск. Если он еще…
Капитан не договорил.
– А из Иркутска? Во Владивосток? Потом уже некуда…
– Послушайте, Левицкий. В каждом вагоне одно и то же нытье! Надоело. Я главный хранитель, а не верховный правитель. Надо исполнять службу. Иначе свихнемся. Ясно?
– Ясно…
– С Новым годом. Бог даст – не последний, – без особенной надежды сказал на прощанье главный хранитель.
Увы. Новый 1920 год для него закончился уже через минуту. Когда капитан спустился в снежное кружево, он не увидел на посту непьющего вахмистра.
– Семенчук! Ты где?
– Здесь я, – раздалось сзади.
Из-за угла, от тормозной площадки шагнул Семенчук и ударил офицера ножом в спину. Тот ойкнул удивленно и жалобно, хотел обернуться. Но убийца обхватил его сзади единственной рукой за горло и прошептал:
– Тихо, милай. Тихо.
Уложил обмякшее тело на землю, зашарил по карманам, за пазухой. Достал ключ, потом еще один. Поднес к фонарю, покачивающемуся на ветру. Первый ключ был тот, что покойник отобрал у пьяного поручика из другого вагона.
– Эхе-хе, – сокрушенно прошептал вахмистр, отшвыривая железку в снег. – Кабы десять рук да десять ног…
Второй ключ он поцеловал и спрятал в карман. Труп затолкал под вагон. Оглянулся. Быстро поднялся по ступенькам.
– Ваше благородие, ну что, надумал? – сказал он, приблизившись к прапорщику.
Левую руку при этом держал в кармане.
– Ты о чем?
– Знаешь о чем. Приехали мы. То самое место. Уходить пора.
Молодой офицер изменился в лице, заморгал. Попробовал повысить голос:
– Я тебя предупреждал! Не смей вести со мной такие разговоры! Я не доносчик, но говорю последний раз…
Однако тон был неуверенный, и Семенчук перебил начальника:
– Ты не говори. Ты слушай. Для кого золото стережем? Кому везем? Японцам? Большевикам? Пропала Расея. А ты молодой. Расправь крылья, не будь дураком. Жизня, парень, она короткая. После будешь локти кусать. А место самое верное. Спрячем – никто не сыщет. Когда поутихнет, вернемся.
Прапорщик сел. Его лицо шло красными пятнами.
– Ты же знаешь, Семенчук. У меня только ключ от двери. Ключ от решетки у главного хранителя.
Тут вахмистр вынул руку из кармана.
– Вот он, ключ. Давай, милай, не спи! Шевелись, сахарный! У меня лыжи припасены.
Заскрежетал замок, лязгнула стальная решетка, скрипнула дверь.
Под потолком хранилища зажглись лампы.
На деревянных полках лежали ящики: слева плоские, для слитков; справа повыше—для монет.
– Эх, нам бы сани, – плачуще посетовал Семенчук. – Пудов пять бы взяли. Ладно. Жадный куском подавился. Я пудовый ящик возьму, со слитками. Больше мне, калеке, не уволочь. Где твой мешок немецкий?
– Рюкзак.
– Ага. Сыпь в него империалы. Сколь унесешь. Только учти, дорога неблизкая.
Затрещали доски. В черно-белом кадре вдруг возникло ослепительное тягучее сияние – это засверкали слитки с клеймом.
– Господи, с ума сойду… – пропел Семенчук.
Опустился на колени, прижался к металлу небритой щекой. Из уголка глаза вытекла слеза.
Прапорщик Левицкий вернулся с рюкзаком и горстями сыпал в него звонкие, переливчатые монеты.
И вот похитители уже в лесу, далеко от железной дороги.
Впереди шел Семенчук широкой, мерной походкой бывалого лыжника. За спиной в мешке угадывался прямоугольный контур ящика.
Сзади, отталкиваясь палками, тащился Левицкий.
– Ах, ноченька, прощевай, милая, – приговаривал вахмистр, поглядывая в восточную сторону, где начинало розоветь небо. – Век не забуду.
– Что, ваше благородие, пристал? – крикнул он, обернувшись. – Много желтяков взял. Надорвешься. Ссыпь фунтов десять вон в то дупло. Я этот дуб запомню.
– Я лучше винтовку… – Прапорщик снял с плеча трехлинейку, бросил в снег. – Далеко еще?
– День да ночь. К другому утру выйдем.
– А поближе нельзя спрятать?
– Можно. Если без ума, на русский авось. Только я, милай, авося не уважаю. Там такое место, только черт сыщет. Сто лет пролежит, никто не тронет.
– Да что за место?
– Дыра каменная. Я там когда-то старательствовал, золото искал. Десять лет тому. Там и руку оставил.
– Ты ж говорил, ее на германской оторвало?
– Мало чего я говорил. Не был я на германской. И не вахмистр я никакой. Бумажки чужие. Погоны тож. К поезду золотому прибиться хотел.
Прапорщик покрутил головой, но ничего на это не сказал.
– А как руки лишился?
– Заряд динамитный не так положил. Ну, мне руку-то камнем и прижало. Не выдернуть. Коготок увяз, птичке пропасть. И нет никого, один я там был. Делать нечего. Жгутом повыше локтя перетянул, топором жахнул… Главное, впустую всё. Не было там золота… Ништо. Не было, а теперь будет. Идем, паря, идем.
Следующую ночь они провели в овраге у костра. Выбившийся из сил прапорщик спал, подложив под голову мешок с монетами.
Семенчук курил, шевелил суком огонь и всё бормотал что-то, бормотал.
Добродушно поглядел на спящего.
– Охо-хо, молодость.
Поправил на мальчишке сползший полушубок.
– Спи, милай, спи.
Утром они шли след в след по узкой тропе, над обрывом, под которым белела замерзшая река. На лыжах передвигаться здесь было невозможно. Они остались торчать в снегу, за утесом.
– Далеко еще? – спросил Левицкий.
За день и две ночи его свежее лицо обветрилось, губы растрескались, глаза запали.
– Последний раз вот туточко передохнем, а там уж рукой подать. Сымай поклажу, парень. Передохни.
Семенчук сел на край, свесил ноги в валенках и беззаботно поболтал ими. За все время он не спал ни минуты, но усталым не выглядел.
– «Из-за острова на стрежень», – запел он, озирая речной простор. – Красота-то, а? Я, милай, красоту ужас как люблю.
Прапорщик смотрел на него с удивлением.
– А летом тут, знаешь? Тайга зеленая, небо синее, река черная. Осенью еще краше. Вон из-за той сопки журавли по небу как запустят…
Семенчук показал на лесистый холм, горбившийся вдали. А когда юноша повернул голову в ту сторону, вахмистр выдернул из пустого рукава нож и полоснул товарища по горлу. Проворно поднялся, ударом ноги сшиб хрипящего прапорщика вниз.