«Ладно, буду помнить. Вы дальше рассказывайте».
«Лицо Олеси было хорошо видно. Я просто физически чувствовал, как она выдавливает из себя страх. Извилин в мозгу у нее, может, было и немного, но сила воли и характер ого-го какие. Поняла, что кроме как на саму себя надеяться не на кого, и вся мобилизовалась. Когда человек в минуту стресса сумел повернуть свой страх в другую сторону, он становится самым опасным существом на свете. Знаешь, и воробьиха, защищая птенца, может отогнать кошку. Вот тебе и эрноид с „фабрики звезд“.
Удивительно, но болван-уголовник этой перемены не почуял. Наоборот, расслабился.
– Валяй, – говорит. – Старайся. Покажи класс. Может, я тебя и не грохну. Может, в невесты возьму. С таким приданым – не вопрос.
Я стою, будто окаменел. Не могу отвести глаз от лица Олеси. А режиссер все бубнит в рацию:
– Взлетели, наконец? Уже над ущельем? Спускайтесь, спускайтесь! Но в пещеру без моей команды не соваться!
Олеся тем временем эротический танец изображает. Крутит бедрами, водит по себе руками. Насмотрелась пошлости по телевизору. Старается, как может.
– Идет запись, идет? – волнуется режиссер. И милиционерам: – Готовы? Минут через десять-пятнадцать, не раньше. По моей команде. Пусть он в раж войдет. Тогда его взять будет легче.
Я на него кидаюсь.
– Вы что?! С ума сошли?
У парня глаза безумные.
– Не мешайте! Такого реалити-шоу еще не бывало! А от девчонки не убудет. Она у себя в Барнауле, или откуда она, всякое повидала.
Не знаю, прав он тут был или нет, но Олеся такой ценой спасать себе жизнь не пожелала.
Один из ассистентов вдруг говорит:
– Глядите! – и показывает на монитор, где девушку видно со спины. – Что это она делает?
Я тебе уже говорил, что в снаряжение искателя среди прочего входит второй фонарик. На случай если большой разобьется.
Левой рукой Олеся водит у себя по животу, по груди, а правую завела за спину, вроде как в истоме. И шарит по ремню.
Вынимает из чехла фонарик.
Мы не возьмем в толк, что это она удумала. По голове, что ли, хочет ударить? Но фонарик легкий, из пластика.
Вдруг Олеся берет его левой рукой за шею, притягивает к себе.
– Смотри сюда…
Той же рукой оттягивает на груди майку. А когда он наклонился, быстро вынула из-за спины правую руку, щелкнула кнопкой – и лучом ему прямо в глаза. Представляешь? Он, конечно, ослеп, зажмурился, а она…»
Вдруг в кабине вспыхнуло электричество, и креативщик сам зажмурился.
Лифт качнулся, скрежетнул, пополз вниз.
«Уррааа!» – завопила девочка и даже подпрыгнула от радости, чего делать не следовало.
Лифт содрогнулся и снова встал.
«Ну вот, придется досказывать при свете. – Старик, казалось, был разочарован. – Осталось совсем немного. Только развязка. Довольно неожиданная».
«Тетенька! Мы снова застряли!», – не слушая, отчаянно закричала девочка.
Кабина качнулась. Поехала.
На первом этаже школьница с визгом выскочила. Зажав под мышкой портфель, бросилась к выходу.
«А как же развязка?» – в панике спросил старик.
Она обернулась.
«У нас на втором уроке по английскому контрольная. Я к вам потом зайду, можно? Доскажете. 76-я, я запомнила!»
И унеслась, только дверью хлопнула.
«Контрольная по английскому – это, конечно, дело серьезное…» Креативщик будто сам себя утешал. Но вид у него был кислый.
Из парадной он вышел вялой походкой, опираясь на трость.
Прищурился от солнца. Посмотрел на часы.
9:20
В застрявшем лифте старичок проторчал целый час, однако, судя по неторопливости, с которой он осматривал двор, спешить ему было совершенно некуда.
Во дворе было пусто. Все, кто рано встает, разошлись или разъехались, кто на работу, кто на учебу, кто по магазинам. На скамейке у парадной сидела одинокая старушка. На нее-то говорливый обитатель 76-й квартиры и уставился.
Она тоже смотрела на него с любопытством. Делать бабушке было нечего, а тут незнакомый человек. Притом необычный – со старинной тростью.
«Доброе утро», – чуть поклонился он.
Она охотно поздоровалась и спросила:
«Мы разве знакомы? Не припомню что-то».
«Нет, не знакомы. Но я подумал, что раз вы тут сидите, то наверняка живете в этом доме. Значит, соседи».
«Я-то живу, а вот вас в первый раз вижу. Вы с какого этажа?»
«С девятого. Из 76-й».
«Это где Валентина Сергеевна жила? Вы родственник ее? По завещанию квартиру получили? Или очередник?»
«Пожалуй, очередник, – немного подумав, ответил он. – Да, вот именно. Очередник. Вы позволите присесть? Ноги с утра не держат».
«Меня тоже. – Она засмеялась. – Но все-таки лучше, чем вечером».
«Да? А меня вечером встретите – не узнаете. Как заново родился. – Он сел. – Всю жизнь сова. Медленно просыпаюсь, с трудом засыпаю».
Старуха собеседнику обрадовалась. Она вообще была легкая, веселая, с живыми, молодыми глазами.
«Я когда-то была заводная, по несколько суток могла не ложиться. Утром жаворонок, ночью сова, спать скучно и некогда. Теперь тоже почти не сплю, но ложиться ложусь. Не поднимете».
Она снова рассмеялась, и он тоже улыбнулся.
Друг на дружку они смотрели с удовольствием, предвкушая неторопливый, аппетитный разговор.
Помолчали.
Начала дама.
«Всю жизнь смотрела, как старухи у парадной сидят, ужасалась. Думала, если выпадет одинокая старость, лучше дома буду киснуть, в стенку глядеть. Как бы не так. На стенку долго смотреть – одно грустное видишь. Лучше уж тут, где люди ходят».
«Понимаю вас. „Всюду жизнь“. Художник Ярошенко».
«Что?»
«Помните картину? Ярошенко, передвижника? Как арестанты смотрят из-за решетки на беззаботных птичек?»
«А, да. Правда, похоже. Это не про арестантов картина, а про старость. Очень верно подмечено. – Старушка одобрительно покивала. – Старость, как клетка. Сидишь в ней, смотришь на беззаботных птичек. Причем сидишь все время одна. Вы замечаете, что бабушки теперь на скамейках у парадных не сидят, как раньше? Перемерли все, что ли».
«Телевизор смотрят. Дневные сериалы», – со знанием дела пояснил старик.
«А я телевизор не смотрю. Всё не про меня и не для меня. То же самое ощущение – будто из-за решетки за чужой жизнью подглядываешь. А со старушками я бы поговорила. С людьми из своего времени интересней».
«И они умеют слушать! – горячо подхватил старик, должно быть, вспомнив девочку из лифта. – В старости что обидней всего? Человек прожил жизнь, набрался и опыта, и ума. Есть что людям сказать, есть, чем помочь. А не слушает никто. Мудрость из тебя, можно сказать, так и льется. Но никому она не нужна».
Первая тема была исчерпана. Собеседники послушали друг друга, произвели предварительную разведку, и, кажется, оба остались довольны.
Старушка мечтательно произнесла:
«Сегодня 25 мая. Последний звонок… Утром одиннадцатиклассницы пошли в школу такие нарядные, взволнованные. Такие милые! И на меня нахлынуло, нахлынуло… В мои времена традиции отмечать последний звонок еще не было. Но мне вспомнился выпускной бал. Он тогда не „бал“ назывался, а „выпускной вечер“. Обучение после войны, как вы помните, было раздельное. Здание одно и директор один, а школы две. В утреннюю смену – девочки, в вечернюю – мальчики. В переходном возрасте такое сочетание близости и отдаленности очень волнует. Находишь в парте записочку. Признание в любви. И думаешь: кто написал? Тот или, быть может, вон тот? Могли ведь общаться без записочек, во дворе или на улице. Жили-то все рядом. Но так было интересней. На бумаге подростки смелей, чем при живом общении.
Опять же таинственность, романтичность. В 17 лет это так важно! Сейчас они чуть не с восьмого класса, извините, живут половой жизнью. И не осталось тайны, голова не кружится. Одна голая физиология».
«Давайте не будем осуждать молодежь. Это скучно и даже пошло», – сказал старик, смягчив слова шутливым тоном и улыбкой.