— Прости меня, Мадалена, умоляю! Прости! Я не виноват! Мне так долго пришлось сдерживать свою любовь. Я люблю тебя!
— Не правда! Вы любите только свою жену.
Права была Фаншон.
— Фаншон? А она тут при чем?
— Еще как при чем. Фаншон молодец. Она предупреждала, чтобы я не поддавалась вашей ласке. Она все мне рассказала.
— Что все?
— Не важно… Я вас презираю!
От гнева все угрызения совести Жиля мигом улетучились. Он подскочил к девушке, которой уже некуда было отступать, и схватил ее за руку.
— Я хочу знать, Мадалена. То, что ты сказала, слишком серьезно. Когда кого-нибудь обвиняешь, нужно договаривать все до конца. Что наговорила тебе Фаншон?
— Все, говорю же вам, все… Что вы ни одну юбку мимо не пропустите, что на корабле она была вашей любовницей и что…
— Что еще? — прорычал он сквозь сжатые зубы.
— То, что произошло… вчера ночью… в спальне вашей жены. Как вы… как вы занимались с ней любовью.
«Ах, дрянь! — думал вне себя от ярости Жиль. — Ну, она мне за все заплатит. Как только вернусь, вышвырну ее вон.»
Он отпустил Мадалену и еще минуту смотрел, как она рыдает, прижавшись к стене часовни, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Турнемин старался глубоко дышать, чтобы хоть немного успокоиться. Когда он наконец снова заговорил, голос его звучал холодно и сухо:
— Очень хорошо! В таком случае, Мадалена, я попробую объяснить вам, что представляет собой мужчина, потому что вы, как видно, не имеете об этом ни малейшего понятия. Он не святой дух, чего вам, судя по всему, хотелось бы. Да, у него есть душа, но есть еще и тело, и сердце. И если сердце мужчины заставляет биться лишь одна женщина на свете, то тело вполне может жить своими собственными порывами, даже нуждами.
Вот почему взаимная любовь, любовь полная, всепоглощающая, когда сливаются воедино и души, и сердца, и тела, даже если вы не желаете признавать существование плотской стороны страсти, такая любовь — самое прекрасное чувство на земле… — Он помолчал, потом продолжил уже спокойнее:
— Во время нашего плавания Фаншон однажды ночью явилась ко мне в каюту, и я лишь принял то, что она сама мне предложила.
Что же до Жюдит, то она моя жена, и я имею на нее все законные права супруга. Я страстно любил ее, пока не встретил вас, но теперь я люблю вас, Мадалена, люблю всем своим существом и ничего не могу с собой поделать. Всем существом, слышите? И мне не стыдно признаться, что я желаю вас так же страстно, как люблю.
Мадалена перестала плакать. Нервными, неловкими движениями она пыталась подобрать волосы и спрятать их снова под тонкий чепец.
— Я вам не верю. Мне нужно держаться от вас подальше и перестать вас любить. Это Господь меня наказал за то, что я привязалась к женатому мужчине, но теперь я знаю, как мне поступить.
Я скажу маме, что согласна выйти за Неда Биллинга.
Кровавый туман застлал глаза Жиля, в нем проснулась буйная кровь Турнеминов. Упрямство очаровательной Мадалены сводило его с ума.
И он закричал, забыв о приличиях:
— А его вы, случаем, не считаете бесплотным духом? Чем, думаете, будет заниматься с вами Нед Биллинг в первую же брачную ночь? Он снимет с вас одежду, ваше прекрасное белое платье.
Обнажит ваше тело и будет его ласкать. Разденется сам, ляжет на вас и…
Мадалена в ужасе зажала ладонями уши и побежала прочь через кладбище, пытаясь скрыться от безжалостно преследовавшего ее, нарушавшего ее целомудренные представления голоса.
— Замолчите! Замолчите! Я не желаю ничего об этом знать! Вы чудовище…
— Нет. Повторяю, я не чудовище, я просто мужчина, который до смерти любит тебя. И запомни хорошенько, Мадалена: если ты выйдешь замуж за Неда Биллинга, я его убью.
Жиль смотрел, как она бежит через поляну, на опушке леса проскакивает мимо опешившего Понго, державшего лошадей, и исчезает под покровом деревьев. Оставшись один. Жиль медленно вернулся к могиле Розенны, преклонил колена и припал губами к покрытой цветами земле, в которой покоилась та, что была им любима более родной матери.
— Прости меня, Розенна! Ты так хорошо меня понимала…
Она простила. Жиль не сомневался. Розенна знала, что ее выкормыш никому не позволит себя дурачить, да и вообще она никогда не смотрела строго на взрывы его темперамента. Он даже был уверен, что она с удовольствием наблюдала за сценой, разыгравшейся на кладбище, а когда стал подниматься с колен, ему показалось, что ветерок с реки донес до него смех старой няни.
Турнемин размашистым шагом вернулся к Понго. Тот добросовестно отвел глаза, увидев хозяина, и протянул ему поводья Мерлина, не говоря ни слова. Но Жиль все же вылил на него остатки гнева.
— Что ты, лицемер такой, отворачиваешься? — обругал он индейца. — Ты же все слышал. Мы ого-го как кричали. А что, интересно, сделал бы ты, если б девушка призналась в любви, а потом тут же обозвала тебя
сатиром?
— Моя объяснять ей, что она полностью права, — бесстрастно ответил Понго. — Она бы сначала кричать на меня, а потом ворковать, как горлица! Надо красивый маленький лес, чтобы учить осторожная девушка любви.
Жиль в изумлении посмотрел на друга — уж не шутит ли он? Но Понго, восседавший прямо и с большим достоинством в седле, и не думал улыбаться. Тогда Жиль сам расхохотался, и его смех весело прокатился по лесу, чьи ветки резали лазурь неба на замысловатые, словно фрагменты мозаики, кусочки.
— Ты прав, приятель, — сказал Жиль, — мне бы только не забыть твои наставления в следующий раз. А теперь — домой. Нужно еще кое с кем объясниться.
И, пришпорив коня, он галопом помчался по склону, ведущему к «Маунт Моррису».
Дверь в спальню Жюдит открыла ему Анна Готье. Фаншон ушла во флигель, чтобы что-то там попросить у миссис Хантер. Потому Жиль отложил пока беседу с ней и отправился к жене.
Жюдит сидела в постели, обложенная со всех сторон подушками в кружевных наволочках, по которым разметались ее рыжие волосы, и пила молоко. Из пены белого шелка и зеленых лент выглядывали худые запястья и тонкая изящная шея. Все еще бледная, с темными кругами, из-за которых ее темные глаза казались еще больше, Жюдит казалась очень хрупкой и словно потерянной в огромной белоснежной постели под белым же балдахином — Жиль не мог без смутного стыда глядеть на поддерживавшие его тонкие столбики красного дерева, хоть и не испытывал сколько-нибудь теплых чувств к жене.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он, предварительно поприветствовав ее по всем правилам этикета.
Он ждал резкого отпора, отказа от разговора, даже гнева после всего, что с ней сделал, но, к его крайнему изумлению, Жюдит даже слегка улыбнулась.
— Уже лучше, спасибо. Обо мне заботились умело и самоотверженно. — И она посмотрела на Анну, закрывавшую за собой дверь в спальню. — Скоро все это… будет казаться лишь страшным сном.
В комнате стоял сильный запах лекарств, и Жиль горько пожалел, что они сейчас не в море, где гуляет соленый ветер. Он хотел улыбнуться, но вышла какая-то невнятная гримаса.
— Благодарю за снисходительность, — произнес он чуть иронично.
— Снисходительность? О чем вы?
— Мне кажется, я должен принести вам извинения за… несколько грубоватое обращение. Боюсь, в том, что с вами случилось, моя вина.
Жюдит покраснела и принялась то накручивать на палец, то распускать кудрявую прядь.
— Даже если бы вы поступили со мной во сто раз хуже, мне не на что было бы жаловаться, — произнесла она глухо. — По-моему, теперь наши отношения упростятся, так что все к лучшему.
Жиль не нашелся, что ответить, так он был поражен произошедшей за столь краткий срок переменой в поведении молодой женщины. Куда делась та вызывающая Жюдит, что предстала ему в блеске горделивой красоты, когда он вернулся с берегов Освего? Куда делась дикая разъяренная кошка, отчаянно дравшаяся с ним в этой самой комнате: разве не вынужден был он прибегнуть к насилию, как солдат-победитель в осажденном городе? Неужто пережитая травма до такой степени переменила молодую женщину… или она ломает комедию? А может, это попытка усыпить его бдительность и рассеять подозрения, связанные со смертью Розенны, если вдруг таковые у него появятся?