Говоря так. Жиль осыпал Мадалену поцелуями, расстегивал ей платье, развязывал юбки, срывал нижнюю рубашку, чтобы насладиться ее нежным телом, — оно уже не сопротивлялось, захваченное все сильнее и сильнее обжигающей волной страсти…
Поздно ночью Жиль осторожно встал с разоренной постели, накинул халат, бросил нежный взгляд на светлокожую белокурую женщину, лежавшую под занавесом балдахина — свет ночника придавал ее белой коже розовый оттенок, — спустился в небольшую комнату, служившую ему, когда он приезжал в Кап-Франсе, кабинетом, сел за письменный стол, взял лист бумаги, новое перо, немного подумал и стал писать:
«Прощайте, Жюдит, я уезжаю… Волей Господа мне удалось спасти Мадалену от ужасной участи, и перед лицом смерти я понял, что не могу без нее жить. Я увожу ее во Францию и буду с ней до тех пор, пока она того пожелает. Простите мне боль, — не слишком сильную, думаю, — которую я вам причиняю. Я оставляю вам „Верхние Саванны“, вы любите их куда больше, чем когда-либо любили меня, они вас утешат. Теперь вы там хозяйка, поместье избавлено от всякой опасности, от всякой угрозы, надеюсь, вы обретете счастье, какого не знали прежде и какого никогда не смог бы вам дать тот, кто все-таки будет часто о вас думать и вспоминать восхитительные часы, которые вы ему подарили. Храни вас Господь! Жиль де Турнемин».
Закончив письмо. Жиль внимательно перечел его., исправил описку, промокнул, сложил, запечатал, прижав к сургучу перстень, потом быстро поднялся в спальню, оделся и пустился на поиски Понго. Тот, верный недавно заведенной в «Верхних Саваннах» привычке, спал на веранде, на диванчике.
— На рассвете отправишься домой и передашь это письмо Жюдит, — сказал Жиль индейцу.
Понго, как все его соплеменники, обладал удивительной способностью просыпаться мгновенно.
Он нахмурился, подозрительно взглянул на белый четырехугольник с красной печатью.
— Что твоя говорить письмо? — спросил он настороженно. — Почему торопиться? Куда твоя идти в такой час?
— В порт. Предупрежу капитана Малавуана, что мы с Мадаленой плывем во Францию.
— Что? Понго плохо понимать?..
— Да нет. Ты правильно понял. Я уезжаю, Понго, забираю ее во Францию. Она больше не хочет жить здесь, а я больше не хочу жить без нее. Она для меня…
Но Турнемин осекся, заметив на смуглом лице индейца ярость и презрение. Понго смотрел на него, словно видел впервые, причем то, что он видел, ему совсем не нравилось.
— Она самка, твоя ее желать, — грозно проговорил он. — Понго давно знать. Потому оставлять твоя наедине в пещере. Понго надеяться твоя вылечиться, когда получить что хотеть.
— Но ведь дело не в этом, Понго. Я люблю ее!
— Нет! Твоя не любить! Твоя хотеть еще и еще, но не любить… потому что твоя любить Огненный Цветок… твоя жена… одна женщина твоя равная! Только такая женщина достойна воин! Эта девушка, бледная и холодная как луна, не уметь любить по-настоящему… Она скоро жалеть давать твоя любовь.
Жиль постарался успокоить своего боевого друга, положив ему руки на плечи.
— Ты не понимаешь, Понго. Сердце мужчины…
— Сердце мужчина везде одинакова! Желание мужчина тоже одинакова! Твоя сходить с ума покидать дом, слуги, черные и белые, друг Финнеган, красивая как богиня женщина… и вдобавок Понго! И все из-за белая, как сыр, девушка.
— Но тебя я не покидаю, Понго. Я сразу же дам тебе знать, где меня найти, как только мы приедем во Францию.
— Нет, никогда! Твоя уезжать — твоя никогда больше не видеть Понго!
Вырвав письмо из рук Жиля, Понго одним махом перепрыгнул балюстраду веранды и быстро зашагал к конюшне. Но на пороге обернулся и крикнул в темноту странно осипшим голосом:
— Твоя точно хотеть Понго везти письмо?
— Да… Надо!
— Тогда прощай! Понго лучше служить большая госпожа, чем жалкий мужчина.
Стук копыт его лошади, взявшей с места в галоп, болью отозвался в обмершем сердце Жиля — он не хотел признаться даже себе самому, насколько сильна оказалась эта боль. Понго был рядом с ним много лет, и теперь, когда друг ушел, Турнемин ощущал, как внутри него образовалась пустота — ей еще предстоит разрастись, и только любовь Мадалены сможет ее заполнить.